Мейерхольд с первых и до последних дней моей работы с ним никогда не придавал большого значения гриму. Сложные гримы он вообще не признавал и не любил. Он не любил гумозных носов, наклеек и прочего. Признавал же только разве что волосяные наклейки. Сам же он и рассказывал нам, как гримировался Садовский, чуть подчеркивая углем только глаза и брови и оставляя неизмененным свое лицо. Мейерхольд, как актер и режиссер, был на том же уровне мастерства, как Давыдов и Чехов. А про их методы перевоплощения я уже рассказывал выше.

Мейерхольд, я помню, очень хвалил грим Чехова – Хлестакова. Он мне говорил, когда я по своей любви к внешнему перевоплощению перегружал себя гримом в какой-либо роли: «Посмотрите, как гримируется Чехов. Я видел, как он минимально гримируется. Он только замазывает брови и, оставляя верх своих бровей, подчеркивает их тоненькой линией. Это дает ему удивленный вид. Вот и все».

Из педагогических соображений, работая с молодежью, Мейерхольд и после «Зорь» заставлял все спектакли играть без грима. Это давало большую свободу для молодого актера, не сковывало его нарочитой и театральной «характерностью», которую Мейерхольд вообще не любил, если она переходила в самоцель.

Конечно, каждый живой человек, как и каждый сценический образ, обязательно имеет какие-либо характерные черты и свои особенности, но, по мнению Мейерхольда и по задачам, которые он ставил, эти черты должны были быть органически присущи образу, должны были быть слиты с образом, нести мысль своей характерностью, помогать философскому решению образа, а не иметь сами по себе какие-то случайные подробности и актерские «характерные» приемы. Мейерхольд хотел на сцене и на условных конструкциях видеть не условного, а живого человека. Это красной нитью проходило через все периоды его режиссуры. Но при разнообразии всех его проб, увлечений и экспериментов и в вопросе о гриме мы в дальнейшем часто встретимся с его непоследовательностью. В начале же своей работы с молодежью он, по-видимому, преследовал цель научить молодежь владеть своим телам, своим голосом, своими сценическими данными и прежде всего научить быть живым человеком да сцене.

Если все первые годы моей работы у Комиссаржевского были связаны с крайностью внешнего перевоплощения, то тут я столкнулся с крайностью пренебрежения к такому перевоплощению.

Мейерхольд не мог, конечно, при своем подавляющем и огромном таланте не повлиять на меня и не сдвинуть меня, к счастью, с моего метода внешнего перевоплощения. Странно, что «режиссер-формалист» подтолкнул меня отойти от моих прежних ограниченных внешними, часто формальными приемами возможностей и привил и открыл для меня новые возможности – быть более живым, реалистическим человеком на сцене. Я же привыкал прятаться, прятать на сцене за внешней характерностью свои живые черты.

Трудно мне сейчас сказать, кто был прав в своем педагогическом методе в этом вопросе. Мейерхольд или Комиссаржевский. Но методы были противоположны. На практике меня это обстоятельство первое время как-то спутало и я растерялся, когда увидел, что мои «характерности» пропускаются и не оцениваются Мейерхольдом. Я же, подчас интуитивно, за годы работы с Мейерхольдом все же был верен, если не методу только внешнего перевоплощения, то, во всяком случае, обязательному образному перевоплощению, обязательному новому рождению образа. Мейерхольд мне помог расширить возможности перевоплощения, сделал меня более свободным и дал возможность найти в самом себе живые и смелые краски.

Боюсь, что если бы у меня не было фундамента – Комиссаржевского и Сахновского, то Мейерхольд при малом его внимании к работе молодого актера над образом мог бы сбить меня к отвлеченной биомеханике, к слепому подражанию и копированию его режиссерских показов и увести меня от главной, как я уже говорил, актерской задачи: рождения нового образа. С этими противоречиями и трудностями я столкнулся и осознал эти трудности через год-два после начала работы с Всеволодом Эмильевичем. Первый же год, который ограничился работой над «Зорями» и «Мистерией-буфф», был еще свободен как от яда сомнений и трудностей, так и от больших новых актерских открытий и обогащений.

Но роль меньшевика, сыгранная мною в «Мистерии-буфф», имела уже для меня большое значение.

В «Зорях», как я говорил, я играл небольшую роль, она была ограничена только теми указаниями, которые дал Мейерхольд. Я и сыграл в указанном плане, заслужив его одобрение, а где-то в газете писали «запоминается (или хорош) Ильинский в роли исступленного фермера Гислена».

Премьера прошла успешно. Часть театральной публики и прессы поддержала спектакль. Нельзя было не почувствовать новой формы спектакля, вводившего зрителя в новый для него мир революционного пафоса, футуристических декораций, сочетавшихся с торжественной монументальностью древнегреческого театра. Тот зритель, который радостно принял новый театр, принял его главным образом потому, что в нем зазвучала современная революционная тема. Но после первых спектаклей широкий зритель не был захвачен игрой и постановкой.

И действительно, то ли верхарновский текст был все же далек от нашей действительности, несмотря на переделку его Мейерхольдом и Бебутовым, то ли Закушняк не мог подняться на уровень нового стиля спектакля и полноценно играть роль героя – народного трибуна Эреньена, то ли условная постановка все же носила какой-то статуарно-декламационный характер, то ли хор вместо действующего народа также звучал холодно, а хаотические нагромождения в декорациях могли быть радостными только для тех, кто хотел во что бы то ни стало видеть что-либо новое в театре. Таких энтузиастов было немало. Они горячо приветствовали эту постановку, видя в ней контуры будущего театра, веря и увлекаясь лозунгами Мейерхольда, лозунгами «театрального Октября», как называл их тогда Мейерхольд.

Моя творческая работа под руководством Мейерхольда – замечательное и трудное время в моей жизни. Таким я и хочу его показать: замечательным и трудным.

Да, мне было необыкновенно интересно не только наблюдать напряженные, исполненные драматизма искания этого крупного мастера, но и участвовать в них. Да, я учился у него и восхищался им. И одновременно полной мерой изведал тяжесть разногласий с Мейерхольдом, наше взаимное непонимание, наши неудовольствия друг другом. Исподволь, постепенно, только сегодня до конца осознанное, накапливалось у меня в те годы точное представление о том, что в его искусстве было «моим», а что оказывалось чужим и неприемлемым. Повторяю: это происходило не вдруг.

Вот я и хочу рассказать о времени моей первой влюбленности в Мейерхольда, о нашем творческом сближении, о нашей ежедневной совместной работе, о том, наконец, как постепенно вызревали и осознавались мной те противоречия в сложном пути мастера, которые и привели его театр к кризису, а меня – на другой, новый путь. Обо всем этом речь впереди.

Скажу только, что я всегда старался быть верен всему лучшему, чем меня обогатили годы творческого общения с Мейерхольдом.

Но вернемся к нашему рассказу.

Итак, в чем же в основных чертах заключались театральные воззрения Мейерхольда в те годы?

Прежде всего театр должен быть «созвучен своей эпохе». Мы живем в эпоху Великой Октябрьской социалистической революции. Современный театр не только не может стоять в отрыве от великих преобразований и событий этой эпохи, но должен жить великими идеями, жить интересами народа, помогать строить новую жизнь. В стране еще гремит Гражданская война, кипит ожесточенная борьба, театр должен активно включиться в эту борьбу под флагам Великого Октября. Театр должен откликаться также и на повседневные, будничные события и будничные, бытовые народные нужды и интересы. Театр должен показывать образы новых, советских граждан, революционеров, бойцов. Искать и показывать новую психологию, новую мораль человека-коммуниста, бойца за светлое будущее человечества.