— Джентльмены должны возвращаться, — сказал он. — Им хотелось бы переговорить с тобой.

— Конечно, — ответила Роузи.

Алан обещал, что ее не будут мучить денежными вопросами и не заставят отчитаться за то время, пока она управляла фондом. Но сердце забилось чаще.

Она проводила их в кабинет Бони, уже вычищенный миссис Писки, хотя баллон с кислородом и дыхательный аппарат все еще стояли у стены, будто слуги в ожидании отставки. Здесь было прохладно. Роузи еще чувствовала запах Бони, но другим его не узнать.

Алан сказал, что гости хотят с ней поговорить, но говорил большей частью он один; все прочие лишь скрестили ноги, поправили галстуки и великолепные костюмы и обратили на Роузи свои твердые, но приветливые взгляды. Алан кратко рассказал об истории Фонда Расмуссена, время от времени поглядывая то на одного, то на другого, как бы для подтверждения своих слов, которое и получал; он взглянул на стол Бони, возможно, в поисках длинного желтого карандаша: Алан управлял своей речью, размахивая карандашом, будто дирижерской палочкой.

— Итак, — в конце концов произнес он. — Все вы знаете, что мистер Расмуссен скончался, не оставив завещания. С этим связаны вопросы, которыми мы займемся в другое время — они трудны, но не безнадежны. Сейчас важно, что в этом году он сделал все необходимое для работы Фонда, назвал имя своего преемника на посту директора, подписал все документы.

Роузи видела, но не читала эти красиво отпечатанные документы, в темно-бордовых обложках.

— Преемник? — спросила она.

— Согласно уставу, вовсе не обязательно, чтобы эту должность занимал член семьи, однако этот вариант предпочтителен. У мистера Расмуссена был не слишком большой выбор: разумеется, он мог выбирать из кого угодно. Но, конечно, этого не сделал.

Конечно? Глядя на лицо Алана, она с твердой уверенностью поняла, что смерть Бони еще принесет много сюрпризов: что он не решил и не закончил, то стремительное Время завершит за него.

— Тогда…

— Директором Фонда он назвал вас, Роузи. — Улыбаясь, Алан понимающе взглянул на нее. Они все улыбались, словно присутствовали на светской «вечеринке с сюрпризом». — Меня поставили в известность только нынешним утром. Немного поздно, ну да не важно. Думаю, они посчитали, что мистер Расмуссен принял решение с вашего ведома и согласия. Но ведь это не так?

— Нет.

Ее переполнило какое-то чувство, и она не сразу поняла, что это гнев. Осознав это, она уже боялась сказать что-нибудь.

Он принял решение за несколько месяцев до смерти, но не сказал ей ни слова; возможно, боялся, что она откажется. Он просто оставил все на нее, не дав возможности ни принять дар, ни отказаться от него, — точь-в-точь как письмо с распоряжениями касательно его останков.

Она подумала о том утре четвертого июля, когда в последний раз по-настоящему разговаривала с ним. «Прости, — сказал он. — Как я не хочу взваливать все это на тебя». Он имел в виду, что она должна продолжить его поиски. Господи.

— Так, — выдавила из себя Роузи. Она знала, что ее щеки пылают. — Я могу отказаться?

— Конечно, — ответил Алан. — Конечно. Но я бы на вашем месте хорошенько подумал.

— Я не готова к такой работе. Это прежде всего.

— Бони считал, что вы вполне готовы, — все еще улыбаясь, сказал Алан.

Они не понимают, подумала она. Она смотрела на них, словно на добродушных животных, вроде коал или панд. Они-то думали, что Бони был добрым, мудрым, таинственным стариком, который оставил внучатой племяннице прекрасный подарок. А не самолюбивым испуганным эгоистом, который хотел, чтобы она стала его представителем в мире живых, даже когда он умрет.

Жестоко. Невозможно. Несчастный глупец, что же ты наделал.

— Так, — повторила Роузи. — Мне нужно подумать. — Она уже почти плакала, она злилась на себя из-за этого, и наконец-то милые улыбочки стерлись с их лиц. — Я просто пыталась помочь.

— Не думаю, что члены правления захотят услышать ваш ответ прямо сегодня, — сказал немного озадаченный Алан. — Подумайте. Нужно еще поговорить о деньгах. И о доме.

Дом. В котором они сидят. Стены начали сжиматься. Пожилой родич, который стоял, опершись на стол Бони, внезапно выпрямился.

— Роузи? — сказал он вопросительно. — Роузи. Возможно, эти господа не понимают. Но я понимаю.

Он сунул руки в карманы. От жары узел его галстука немного ослаб. Этот человек чем-то напоминал ей Бони — вот только чем? Не одним же только смешением веселости с достоинством — смешением, которое Бони к концу жизни утратил.

— Не знаю, известно ли вам, — начал он, — но многие Расмуссены принадлежали к мормонам. Да. Многие годы состояли в церкви. Меня это давно заинтересовало. Я поехал на запад — сейчас уж и не знаю почему, — в Юту и Солт-Лейк-Сити. Некоторое время я жил с мормонами. Вера у них чрезвычайно странная. Верят, скажем, что души умерших, так же как и души живых, могут быть спасены. И тратят на это уйму времени: выясняют имена предков, которые родились сотни лет назад, даты жизни, — а потом проводят обряды, чтобы освободить их души. И вот мне кажется.

Он замолчал, чтобы собраться с мыслями. Прочие не отводили от него взгляда. Он ведь и мой родственник, подумала Роузи.

— И кажется мне, что вас просят о чем-то подобном. Не так ли? Потратить свое время, чтобы спасти души умерших родственников. — Он улыбнулся. — Поймите меня правильно. Я надеюсь, что вы согласитесь. Но вы молоды. Я понимаю, почему вам хочется отказаться. На вашем месте я бы так и сделал. Да я и вправду так поступил.

Он поднял трость, которая, казалось, ему вовсе не нужна. Сильный старик, все Расмуссены долгожители — может, и ей это суждено. Гости поднялись как по сигналу.

— Не позволяйте нам давить на вас, — сказал Расмуссен. — Подумайте об этом. Возможно, вы нам откажете. Как сказано в Евангелии: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.[473]

Время стояло послеполуденное, и в дубовых ветвях тревожно пели цикады; Пирс Моффет безуспешно пытался найти на первом этаже туалет, в который как-то заходил, ну здесь же он должен быть, ну, — и в кухне наткнулся на Роузи: она сидела на нижней ступеньке крутой лестницы, ноги босы, в руке стакан и — вот неожиданность — сигарета.

— Тебя, — сказал Пирс. — Тебя искали. Она стряхнула пепел прямо на пол.

— Пирс, — сказала Роузи. — Ты хоть понимаешь, что он хотел добыть? Что оно такое?

— Ну, — сказал Пирс, — я знаю, как оно называется. И как его представляли люди.

— Так странно, — сказала Роузи. — Он чуть ли не стеснялся говорить об этом. И часто говорил — мол, ты бы понял.

— Значит, так. — Пирс присел рядом на ступеньку. — Эта штука — из мифологии алхимиков. Ей дают разные определения и имена. Никто еще не описал ее вполне точно — частью оттого, что сама идея была смутной, а частью оттого, что в те времена ученые и исследователи — если из можно так назвать — немало сил тратили на то, чтобы сохранить знания — то, что они полагали знаниями, — в секрете. Да уж, не то, что сейчас.

— Но ведь это не. Не взаправду.

— Взгляни на это так, — сказал Пирс. — Превращение низких, так называемых «низких» металлов в золото — невозможно. Но сохранились подробнейшие отчеты о том, как это делалось, и к ним не подкопаешься. Ни один человек не может годами питаться одними облатками. Но есть свидетельства о монахинях, которые жили именно так.

— Так.

— Так, — еле слышно засмеялся он. — Предположим, когда-то давно мир был иным. Существенно иным, даже в глубочайших своих механизмах. И предположим, из времени прошлого во время теперешнее перешло — нечто. То самое.

— Бони говорил мне об этом.

— Об этом написана книга Крафта, — ответил Пирс.

— Он думал, что Феллоуз Крафт знал наверняка.

— Феллоуз Крафт, — сказал Пирс, — сочинял беллетристику. Она замолчала на миг и глянула в стакан.

— Иногда, — сказала она, — он говорил вроде как о лекарстве, а иногда — о металле или драгоценном камне.