Может быть, ему говорили об этом уже очень давно, а он был не способен понять? Не это ли объясняла ему сестра Мэри Филомела, но так и не смогла пронзить его зачерствевшее сердце? Бог — Везде. Конечно. Он счел все волосы на твоей голове.[387] Конечно. Огромный Бог Отец умалился, не утратив полноты, и воплотился в теле Сына Своего, и все так же, без потерь, умалился до Хлеба, конечно, конечно. Veni Creator Spiritus: Приди Создатель Дух Святой, в наших сердцах найди покой.[388] Вот, может быть, это и есть функциональное объяснение Святой Троицы: парадоксальная, заново осмысленная бесконечность Божия воплощена в трех лицах — большом, средних размеров и маленьком.

Он поставил бутылку на кочку травы, и лучи сияющего солнца пронзили ее сердце янтарной вспышкой. Хотели они этого или нет, он чувствовал, что (наконец-то и на этот раз без явной причины) его пустили в комнату, где собрались те, кто понимает, те, кто знает, что идея Бога, каковы бы ни были ее другие качества, не зависит от космологии. Хильди, возможно, всегда знала об этом.

— У меня есть друзья-христиане, — сказала Вэл. — На Иисусе крышей поехавшие. Сплошная любовь: да вы просто переполнены любовью.

Еще, конечно, оставалась проблема старого доброго Неподвижного Двигателя.[389] Ничего страшного. Пирс подумал, что его vis imaginativa уже достаточно поработала за сегодня. Он надвинул на глаза шляпу и скрестил руки на груди.

Надо поскорей записать. Столь тонкие ощущения, столь парадоксальное озарение трудно сохранить в памяти; они могут исчезнуть, пока берешь чистый лист бумаги и записываешь вступительный абзац. Новые мысли о Боге посетили меня сегодня. Как же там было? Недоуменное перо зависло над страницей, точно пчела, увидевшая, что намеченный цветок только что сорван.

Девятилетняя девочка. Бесконечно крошечная вспышка девятилетнего детства, уютно устроившаяся в сердце всего и потому открытая для познания его собственным сердцем, в его сердце.

Что-то вроде Динь-Динь,[390] где-то так. Да.

День за его веками был золотым, потом темным, и слух постепенно притуплялся.

Тогда ему явился некий образ, воспоминание того рода, что приходят на пороге дремы; не воспоминание о чем-то, но полностью захватившее все его существо возвращение мига, который хранился в залежах памяти — он понимал, чувствовал, осознавал, что это миг из прошлого, но не четче. Еще до наступления половой зрелости; в доме; не летом; острое чувство вины… всё, нету.

Призрак его самого на мгновение возник перед ним, предупреждая (?) или напоминая, ушел прочь. Animula vagula blandula.[391]

А этот крошечный флакон времени был наполнен зимой 1953 года, в чуланчике на верхнем этаже дома в Бондье, а рядом была Бобби Шафто; но это знание к нему не вернулось, лишь на кончике языка осталась капля сладкой меланхолии. Земля возобновила кружение; веки Пирса на мгновение просветлели, затем последовал краткий ритурнель,[392] лето и луг, песни птиц и человеческие голоса. Затем и это исчезло. Пирс уснул.

Она знала тайные имена управителей семи планет, но не узнала бы портрет короля Эдуарда VI.[393] Она могла быть жестокой, словно ребенок, и такой же беззаботной, посылая людей и целые нации на гибель столь ужасную, что у Ди волосы на затылке вставали дыбом. Она без устали дразнила Келли, обращаясь к нему на греческом — языке, которого он не знал; ей нравилось разыгрывать сценку общения старшего с младшим, покуда Келли, шатаясь, не вскакивал в ярости, стремясь прекратить это действо, несмотря на мягкие увещевания Джона Ди: ну-ну, ну-ну.

Она взяла черную книгу Келли и заявила, что это для нее вовсе не загадка: книга написана на языке Еноха,[394] языке, на котором люди разговаривали до Потопа. Садитесь же, сказала она им; готовьтесь и учите, сказала она; соберитесь же с духом, сказала она, из ничего не выйдет ничего;[395] я научу вас языку, коим был создал мир, и именам, которые Адам дал животным.

Она назвала имена их врагов при дворе,[396] среди них был не только Берли — которого Ди и так подозревал, — но и его друг и покровитель сэр Фрэнсис Уолсингем. Так она сказала. Все же ей, как любому ребенку, было трудно доверять, а она и была ребенком, дитятей Иисусовой, — и они не внидут в Царство Небесное, аще не будут как она.[397]

И они склонили свой разум и волю к пониманию и вере, двое взрослых бородатых мужчин встали на колени, и она карала их и отчитывала, воздев пальчик (даже доктор Ди видел это оком своего разума), ее чело потемнело. Когда они спросили ее совета о долгом и внезапном путешествии, в которое они вот-вот должны были отправиться вместе с польским князем: где им остановиться, что с ними станется, — она в ярости затопала голыми ножками и уперла руки в боки: Несть веры в тебе. Истинно он друг вам и соделать многое для вас хочет. Он готов сотворить тебе великое благо, а ты готов сослужить ему службу. Неверные же умрут жалкой смертью, изопьют сон вечный.

Когда они окончательно решили отправиться вместе с лордом Ласки, Келли неожиданно потратил пять фунтов на лошадь, седло, штаны и ботинки. Он чистил лошадь с яростной решимостью, когда Ди (повсюду искавший его, нуждаясь в его помощи, чтобы собрать все необходимое; он заподозрил что-то неладное) нашел его в темной конюшне.

«Куда ты собираешься?»

«В Брентфорд.[398] Мне велели проверить, свободен ли путь».

«Кто велел тебе?»

«Вот этот, что у меня за правым плечом. Ужель ты его не видишь? Так я и думал. — Он со злостью коснулся своих глаз пальцами, будто хотел себя ослепить: — Не такие у тебя глаза, чтобы видеть зло. Даже если его уста говорят лишь истину».

«Когда ты вернешься, — спросил доктор Ди. — У нас мало времени».

«Меня повесят, если я здесь останусь; мне отрубят голову, если я уеду с князем. — Он повернулся в сторону Ди, указывая на него скребницей: — Ты не хочешь сдержать свое слово. Разрешаю тебя от обещания — а ты обещал мне пятьдесят фунтов в год. Да будь у меня тысяча фунтов, я и то бы здесь не задержался».

Ди поднял руку — ладонью вперед, — пытаясь остановить его, но от этого лицо Келли только стало отчужденней и яростней.

«И не сомневайся даже, уж тебя-то Бог защитит. Тебе — и Успех, и процветание. Бог может от камения сего воздвигнуть чад Аврааму.[399] Тебе-то чего беспокоиться. — Он вновь повернулся к своей лошади, яростно расчесывая ее, будто стремясь не вычистить ее, а содрать шкуру. — И жену я не могу выносить. Не люблю я ее, более того, ненавижу, и не любят меня здесь, потому как я к ней никакой благосклонности не испытываю. Ведьма она, и лишила меня моей силы. Сомнений нет, что ты ей помог. Не прикасайся ко мне[400]».

В минуты наваждения его постоянно терзал страх, что до него дотронутся, даже если это будет друг, часами стоявший вместе с ним на коленях. Ди склонил голову и обхватил ее руками, а Келли, ничего не видя, толкнул его и протопал в дом. Его жена попыталась закрыть дверь в комнату, но он отшвырнул ее, собрал одежду и книги, взял шляпу и несколько посеребренных ложек. Все это напоминало некую пародию на сборы перед дорогой. Джоанна скользнула вниз, на кухню, где села вместе с Джейн и судомойкой и стала слушать шум и бормотание наверху.