Опал не любила Лонг-Айленд; ей казалось, что головные боли у нее бывают из-за здешних соленых туманов. Сэм же считал, хотя не говорил вслух, что она виновата сама, о чем впоследствии ему пришлось горько пожалеть, хотя он нисколько не сомневался в своем врачебном мастерстве и, сделав все, на что способен, никогда не корил себя за неудачи. Они только-только обустроили свое жилище в Бондье[10] (больница приобрела для них самый большой дом в городе, бывшее родовое гнездо Хейзлтонов), и тут у Опал обнаружилась опухоль.

Пирс, которому было тогда восемь лет, навсегда запомнил (наверное, потому, что раньше ни разу не видел ее слез), как его мать, сестра Сэма, вошла со смятым письмом от брата в кухню их бруклинской квартиры. Под самым кухонным окном рос айлант, так что ветки иногда, как бы любопытствуя, заглядывали внутрь. «Бедный Сэм, — говорила мать, плотно зажмурив глаза и оперев лоб на кулак. — Бедный Сэм. Бедные, бедные дети». И даже после долгого общения с Сэмом и его детьми, общения не всегда дружеского, потому что все они были те еще упрямцы, стоило Пирсу вспомнить слезы Винни, как у него перехватывало дыхание от бесконечной жалости.

Через год Винни посадила Пирса в автобус и повезла в Пайквилл, Кентукки, ближайший к Бондье город, куда ей продали билет. Там их подхватил Сэм на гигантском «нэше», купленном недавно по случаю большого путешествия на юг, и доставил в Бондье, где Винни поселилась на правах домохозяйки и приемной матери его четырех отпрысков. Она всегда любила, более того, боготворила своего старшего брата и глубоко печалилась о детях, однако не эта причина заставила ее навсегда покинуть мужа, оставшегося в Бруклине. К Бондье она так и не привязалась, неизменно чувствовала себя здесь временным жителем, однако о своем решении не жалела: больше ей было некуда деться.

— Тогда было не так, как нынче, — говорила Винни Пирсу во Флориде; он сидел с ногами на бортике веранды с жестянкой содовой, которая нагревалась у него в руках. — Нынче столько возможностей, столько витает мыслей, идей. Уйма. А тогда было раз-два и обчелся. Выбираешь из немногого и радуешься, что шкура пела. Я не смогла бы получить развод, не смогла бы сама зарабатывать себе на жизнь — во всяком случае, так мне казалось. Наверное, я пытаюсь объяснить. Извиняться мне не хочется… Сейчас и представить себе трудно, как можно растеряться; сейчас ведь все это не в диковинку. Я имею в виду, посмотри хотя бы, бога ради, на Ки-Уэст.[11] Но тогда это было диковинкой, вроде как… вроде как нарушить порядок вещей. Ну разве я могла делить с ним постель? И нужно было увезти тебя от него подальше; это так же само собой разумелось, как выхватить тебя из огня… Но знаешь, какая беда. — Винни невесело рассмеялась. — По-своему он был очень хорошим отцом. Ты уж меня прости, Пирс.

Когда Пирс приехал в Бондье, чтобы там поселиться, стояла осень. Случилось так, что приблизительно в это время из гаража вынули наружные рамы, чтобы установить их на место; однако это муторное дело не довели до конца, и рамы долгое время лежали на веранде, двумя рядами по две штуки. По причине, которую потом забыл (вспоминал только необычное ощущение — вполне вероятно, иных причин и не было), Пирс намеренно и старательно прогулялся по каждой оконной панели: стекло держало его вес один лишь миг, а далее трескалось, как лед в замерзшей луже. Когда последствия были обнаружены, Пирс все отрицал, хотя Сэму было ясно, что это его работа. Доказательств тем не менее не имелось, а без них Пирс не считал нужным признавать свою вину. Впрочем, его заставили.

Но разве не было это свойством его натуры — отрекаться от своих поступков, отрекаться даже от самого себя, такого, каким он стал; разве не был он, собственно, лгунишкой? И не был ли он этим похож на свою мать, с тем только отличием, что она обладала полезной способностью забывать свои поступки и помнить только причины, основательные причины, к ним подтолкнувшие?

Как думал Пирс, ему было оттого так трудно сознаться в своем поступке, что, как он, судя по богатому недавнему опыту, ожидал, следующим вопросом Сэма будет Почему; это вовсе не злобное Почему загнало бы тем не менее Пирса в угол, так как он понятия не имел почему. Причин не было никаких. Впоследствии, когда Пирс унес инструменты Сэма в лес и оставил их там ржаветь, забыв, что позаимствовал их на время; когда он зимним вечером перерезал телефонный провод в спальне Сэма; когда стащил из ящика письменного стола обручальное кольцо его покойной жены, — во всех этих случаях он мог бы назвать причины (по крайней мере, в то время): того требовали обстоятельства, с которыми сталкивалась Невидимая Коллегия. Но и тут действовала та же логика, что и в деле с разбитыми наружными окнами: ему приходилось лгать, так как за признанием последовал бы вопрос почему. А ответить он не мог. Оставалось только все отрицать.

— О чем ты только думаешь? — Взяв племянника за плечо, Сэм развернул его лицом к груде осколков.

— Я этого не делал.

— Ну да! За кого ты меня держишь? Я хочу знать одно: почему.

— Я не делал.

Сэм всегда утверждал (а Пирсу не верилось), будто обеспокоен не столько проступками Пирса, сколько его манерой дерзить. Он придумывал для Пирса наказания мягкие, но необычные, чтобы он понял бессмысленность своей лжи, и Пирс принимал их покорно, хотя был недоволен тем, что Сэм присвоил себе право его наказывать. Правда, наказания на него не действовали.

В самом ли деле он воображал, будто кто-то поверит его вопиющей лжи? Он словно бы считал себя по-настоящему невидимым, не оставляющим заметных другим людям следов, считал, что его ни на чем не поймают, так как на самом деле его здесь нет.

— Живет в собственном мире, — говорил Сэм, обращаясь к Винни, но Винни, лучше знавшая сына, думала, напротив, что он живет совсем не в своем мире.

В доме, который построил на холме над городком Бондье старик Хейзлтон (сам бывший доктором во времена Первой мировой войны, а потом — последовательно — политиком, спекулянтом горными отводами, банкротом и самоубийцей), четко различались две части: большое квадратное строение в два этажа, обшитое потрепанными досками, впереди веранда на столбах, и низенькое одноэтажное крыло из четырех комнат в ряд, а в промежутке крытый проход со шпалерой. Бёрд рассказала Пирсу, что маленькое бунгало было построено как подарок единственной дочери Хейзлтона и ее мужу, чтобы она не уехала из дома, — соображение, в которое Пирс тогда не мог поверить. Первая комната из четырех была отдана Бёрд, вторая — Хильди, третья служила кухней, а четвертая представляла собой крохотную гостиную с большими окнами или застекленную веранду, где гнил старый диван.

В большом доме на втором этаже находилась спальня Сэма и Опал Бойд, а маленькая проходная комната принадлежала Уоррену. Еще одной владел Джо Бойд, а четвертая стояла пустой. Ее взяла себе Винни. Туда поместили комод, на его мраморной доске были разложены серебряные щетки для волос, стояли зеркало (им она, собственно, никогда не пользовалась) и фотографии ее родителей в серебряных рамках; и туда же, неизвестно как зацепившись за эти предметы, пробрался запах Бруклина и детства Пирса — этот запах он различал даже спустя годы.

Где было приткнуться Пирсу? Очевидное решение — в спальне Джо Бойда, но тот так категорично воспротивился этому соседству, что никому — ни Сэму, ни Винни, ни, уж конечно, Пирсу — не захотелось его уговаривать. И вот Хильди переселилась к Бёрд, и Пирсу досталась ее комната в одноэтажном крыле, ближе к кухне. (Когда Джо Бойд наконец уехал, Пирсу предложили его комнату в большом доме, рядом со спальней Сэма, однако Пирс предпочел остаться в крыле, где жили девочки. В освободившуюся спальню переехала Хильди.)

Сэм предполагал, что под его крышей Пирс обретет в лице Джо Бонда как бы старшего брата, способного сдержать склонности, которые Пирс, возможно, унаследовал от отца… нет, это уж чересчур сильно сказано, однако расчет все же был на то, что Джо Бойд сделается для Пирса наставником, советчиком, другом — всем, чем для Сэма были его старшие братья. Сэм настолько в этом уверился, что приглядывал за Пирсом не так внимательно, как мог бы. Но в глазах Пирса Джо Бойд, с его печальным взглядом, насупленными бровями и стрижкой под арестанта, неизменно оставался наместником Сэма, его мрачным архангелом, передатчиком его нравоучений и практических требований — словом, уроков, которые Пирс не воспринимал.