Она позвонила Алану Баттерману — адвокату Бони и ее собственному.

— Это не важно, — сказал Алан. — Согласно медицинскому законодательству штата, людей можно хоронить только исключительно на кладбищах. И уж никак не на заднем дворе.

— Медицинское законодательство? Но ведь ему это уже не повредит.

— А нашему здоровью может. Здоровью живых. Хорошего мало — закапывать мертвых где ни попадя.

Неужели Бони не знал об этом? На своем долгом веку он, должно быть, похоронил многих. Может, он имел в виду не совсем это; возможно, это была всего лишь игра, попытка притвориться, что ты можешь выбрать такую смерть, какую хочешь. Раз уж все равно придется. Она виновато почувствовала облегчение, потому что в любом случае не могла сделать для него большего.

— У меня есть идея, — сказал Алан. — Делай все как обычно, как положено. Но в то же время постарайся по возможности следовать его просьбе. А потом Фонд установит памятник там, где он хотел.

— Он вообще не хотел похорон, — сказала она. — Никакого богослужения.

Но он уже лежал на холодном столе в похоронном агентстве; она не могла уберечь Бони от того, что с ним сделают.

— Церемонию проведем по минимуму. Датское Братство[464] не устраивает пышных похорон. А людей соберем здесь.

— Хорошо, — еле слышно сказала Роузи. — Ох, Алан.

— Мы пройдем через это, — сказал Алан. — Уж ты мне поверь. Знаешь, люди часто оставляют подобные пожелания. Описывают, как они хотят быть похороненными. Но их нельзя исполнить. Часто бывает.

Роузи думала об этом — вернее, не могла избавиться от этой мысли. Перед ней неотвязно стояла та прогалина среди сосен, о которой говорил Бони. Чудное место — они вместе с Сэм устраивали там прошлым летом пикники, и Бони казался бессмертным, жутковато-бессмертным, словно уже умер и превратился в мумию.

— Хорошо, — сказала она.

Затем Роузи позвонила Пирсу Моффету.

— Он хотел, чтобы это вырезали на его могильном камне, — сказала она. — Et in Arcadia ego. Мне кажется, это не совсем подходящая надпись, если его там не будет. Правда?

— Это латинское изречение, — сказал Пирс[465] — «Et» — значит «и», а в другом переводе — «тоже». Поэтому и смысл немного разнится. Можно перевести: «Я тоже в Аркадии», среди красоты и покоя. Или же: «Я даже в Аркадии», а также где-то еще.

— Кто «Я»? — спросила Роузи.

— «Я», — сказал Пирс, — это Смерть.

Роузи почувствовала ком в горле, слезы в глазах; она попыталась справиться с ними, но безуспешно: так неудержимо вздрагиваешь или чихаешь; и она поддалась слезам. Она еще не плакала о Бони, ни в ночь его смерти, ни в последовавшие за нею два долгих дня, а теперь хлынуло — тоска проклятой смерти, скорбь о людской беспомощности.

На самом-то деле он знал, думала она. Он не сошел с ума. Он знал и признал себя побежденным. Она никак не могла успокоиться, не могла повесить трубку, и глупо, глупо рыдала в телефон, а Пирс слушал и ждал. О Бони: противник, с которым он безнадежно сражался, раскрыл свои объятья и успокоил, словно мать — непослушное дитя.

— Прости, прости, — пробормотала, едва ли не пискнула она, и ничего больше выдавить из себя не смогла. — Ладно. Так. Нужно подумать о чем-нибудь другом.

— Согласен, — сказал Пирс.

— Ты придешь? На похороны? Послезавтра.

— Приду, — ответил он.

Она повесила трубку, все еще вытирая глаза рукавом; и тут вспомнила про Сэм. Девочка сидела за старым столом Роузи (картонный столик, заваленный бумагами Фонда, с которыми она не успела разобраться, кому теперь нужно, чтобы она закончила?) и что-то рисовала.

И Роузи увидела хвостик скользнувшей на место души Сэм — та выходила наружу, впитать материнские слезы. Роузи подумала, что дочка часто, слишком часто видит, как она плачет, разговаривая по телефону.

— Я просто грущу из-за Бони, — сказала она.

— А мне уже не грустно, — сказала Сэм. — Его ведь уже нет здесь.

— Да, милая, — ответила Роузи. — В этом есть смысл.

— А Пирс тоже плакал?

— Нет. — Она встала. Еще столько сделать. — У меня дела наверху, посидишь здесь?..

Но Сэм уже подскочила к ней, и Роузи подумала: пускай. Она тоже была его другом.

— Мы пойдем в комнату Бони? — опасливо спросила Сэм, когда они поднимались по большой лестнице в передней.

— Да.

Директор похоронного агентства дал ей список того, что нужно принести для Бони, в том числе: костюм, рубашка, галстук (Зачем? — спросила Роузи. — Ведь его все равно закроют в этом ящике. И поняла, что это нужно как директору, так и ей или Бони: положено, значит положено). Боже мой, даже нижнее белье и носки. Туфли не нужны.

Его зубные протезы. Странно как: мы уносим в могилу не только свое тело, но и его историю, все следы несчастных случаев, всё, что с нами сделали за годы жизни. Проколотые уши, несъемные обручальные кольца, зубные пломбы и протезы, штифты в сломанных костях. Интересно, если у тебя деревянная нога или слуховой прибор, тебя похоронят вместе с ними? Тогда почему не очки?

Ни одна из них раньше не бывала в комнате Бони, хотя они и заглядывали украдкой: большая кровать под зеленым бархатом, из-под нее высовываются древние кожаные тапочки; увешанные зеркалами деревянные шкафы. На тумбочке возле кровати — книга, которую он читал, когда в последний раз спал здесь, лежит вверх корешком, раскрытая на последней странице, которую он прочитал. «К добру ли эта встреча при луне» Феллоуза Крафта, рассказы о привидениях.

Сэм с благоговейным любопытством принялась открывать двери шкафов. Как ни странно, гардеробы оказались полны, хотя обычный выбор одежды Бони был весьма скуден. Он никогда ничего не выбрасывал.

— Смотри, — сказала Сэм, вытаскивая пару бело-коричневых ботинок. — С когтями. — Она удивленно потрогала шипы.

Роузи попробовала представить, как несколько десятилетий назад Бони играл в гольф.

Здесь уже должны толпиться наследники, чтобы сделать все это для него; Алан сказал, что в Нью-Йорке живет пожилой племянник не то внук двоюродного брата, а больше никого.

Никого, кроме Вэл.

Старый ублюдок. Слов нет. Одного этого достаточно, чтобы он никогда не попал в рай, даже если тот и существует.

Разозлившись на себя за то, что разозлилась на него, она подумала о своем отце, который точно так же смылся, умыл руки, так что его не дозовешься, не дозвонишься; теперь он ждет ее где-то в будущем. Во всяком случае, так говорил Майк: ее отец ждет, что она найдет его, что он сможет найти путь к ее сердцу, словно через подлесок в джунглях. Что бы она сказала ему? Майк думал, что знает (она в конце концов признает и свою любовь, и свой гнев), но она была не уверена.

А в конце концов — последний поворот сюжета — все потерянные и скрывшиеся отцы ждут. Отец Роузи. И Бони. Отец Пирса появился в его жизни спустя многие годы, и сейчас они в неплохих отношениях, но все же. Крафт ни разу не упомянул отца: тоже потерян. Она ясно увидела повторения узора, который вился вокруг нее, — узора жизней, среди которых она жила: даже не узор, а сюжет для картины — «Потерянные отцы»; узор, много лет окружавший ее, но до сих пор не замеченный. Скопище мертвых чуждых исчезнувших несведущих отрекшихся отцов.

Оттого ли, что мир наш проклят? А может, это и есть проклятье? Если и вправду так, то что же она может сделать? как найти отца для каждого?

И она словно проснулась, снова оказалась там, где стояла, — перед костюмами Бони, сама удивляясь своим мыслям, которые исчезли в тот же миг, когда она попыталась вернуться к ним, и унесли с собой сновидческую тьму.

Так, какой из них. Не важно, возьми первый попавшийся — но именно то, что это не имело никакого значения, и мешало ей выбрать. Светлый летний костюм? Или что-нибудь потемнее, знак уважения к владениям смерти? Когда Роузи была моложе и страстно поглощала все книги, до которых могла дотянуться, она, к собственному удовлетворению, уверилась, что призраки — это не живые существа, но создания духовидца, а все из-за одежды, в которой они являлись. Откуда берутся рваные свадебные платья, цилиндры, прогнившие саваны, доспехи? Что, эти наряды — тоже привидения?