Но, просидев всю ночь в отделении кардиологии, она наслушалась трагических историй; видела врачей в зеленых операционных костюмах, порой еще не успевших снять бумажную обувь, — они объясняли низким от усталости голосом, что случилось с мужем или отцом (казалось, что все пациенты — мужчины, а беспокойные посетители — женщины). Она видела, как шепчутся семьи, собравшись группками. Он так хорошо выглядел. Они сказали, что ночь прошла спокойно. И вот.

За несколько часов она выучила начатки нового языка. Он держится, сообщали врачи. Говорят, он держится, повторяла жена, обращаясь к своей сестре, к его сестре, к своему сыну. Слова «он держится», кажется, значили: безнадежен, но пока что положение не ухудшается. Он еще не выкарабкался, говорил кому-то врач; Роузи тут же представляла пациента, который лежит ничком, подключенный к мигающим аппаратам, а его беглянка-душа карабкается по каменистому склону.

Нет уз крепче близкой смерти, нет братства сильнее бренности. Тем, кто собрался в комнате, больше некуда было идти, и, хотя каждый жил своим горем, собравшиеся вместе одинокие странники обменивались носовыми платками и журналами, задавали осторожные вопросы, сидели впритык на фиберглассовых стульях. Роузи казалось, что в эту ночь здесь собрались все типы обитателей Дальних гор: высокий аристократического вида джентльмен с тонкими чертами лица, одетый в полосатый костюм и не выпускающий из рук трубку; множество ухоженных и напуганных леди в очках на цепочке; уйма нескладных рабочих в пропитанных потом рубашках. Роузи удивило, что большая часть присутствующих — у нее было время, чтобы подсчитать, — отъявленные толстяки. Наверное, в кардиологию такие и попадают.

На самом-то деле не было никакой нужды оставаться здесь на ночь: что бы ни делали с Бони, Роузи к нему не пускали, но она осталась, отчасти из боязни, как бы ему не стало хуже — ведь он так слаб и если уйдет в мир иной, рядом с ним не будет ни одной родной души (она вовсе не была уверена, что именно на нее он бы захотел взглянуть перед смертью, но почти все, кого он знал, уже умерли; на том свете больше народу готовилось его поприветствовать, чем на этом — попрощаться). Фронтовой дух комнаты охватил ее: здесь люди сталкивались с самым страшным, что может приключиться в мирное время, и боролись с этим — или сдавались. Вернувшись из сестринской, она наткнулась в холле на толпу байкеров; кажется, один из их товарищей был в критическом состоянии; они плакали, сидя на полу, держались за руки, яростно обнимались, молотили друг друга по спине затянутыми в кожу кулаками. Тоже поддержка. Остальные поглядывали искоса: более личные переживания (держись, держись!) отступили перед горем этой оравы.

Сегодня они все еще толпились здесь, по крайней мере некоторые, — значит, их приятель еще не выкарабкался. Сэм присела рядом с недоедками и банками из-под газировки и с интересом наблюдала за байкерами. Внезапно Роузи пожалела, что взяла Сэм с собой; но если бы ее где-то можно было оставить, если бы Сэм не так сильно хотела повидать Бони — к своему сказочному чудищу она проявляла огромный интерес.

— Мы вообще-то просим, чтобы маленьких детей не приводили сюда, — сказала сестра, пришедшая, чтобы отвести ее в палату Бони.

— Мы бы просто хотели взглянуть на него, — сказала Роузи.

— Вы его дочь? — спросил медсестра.

— Вроде как. — Она взглянула прямо перед собой. — Меня удочерили.

— Хорошо, — ответила сестра. — Если он будет в состоянии. Пойдемте посмотрим.

За тяжелой дверью с табличкой «полуодиночная» (что, черт возьми, это значит?) стояла пустая кровать, обтянутая простынями, словно тюк, а за занавеской стояла кровать Бони. Сестра оглядела кровать и сердечно поприветствовала Бони. К вам тут пришли. Хотите, я вас приподниму?

Сэм (молча, крепко сжимая в руках букетик цветов, которые сама собрала, и открытку, которую сама нарисовала) внимательно смотрела, как голова Бони медленно поднимается от подушки, а кровать немного прогибается в середине.

— Правда ведь, мило? — сказала Роузи. — Здравствуй, Бони.

Он казался мертвенно-бледным и маленьким, но не умирающим; сегодня на рассвете, когда она заглянула к нему, он выглядел гораздо хуже. Он нацепил очки и, моргая, уставился на Роузи и Сэм.

— Хорошо, хорошо, очень мило.

— Как себя чувствуешь?

Бони приподнял крапчатые от старости руки, будто выставляя себя напоказ: одна перевязана, в вену вставлены какие-то трубки.

— Всё под капельницей? — спросила Роузи. — И что говорят?

— Решили отправить меня домой, — ответил Бони. — Думаю, это дурной знак.

— Почему?

— Значит, поставили на мне крест. И даже не собираются меня чинить. Вот что это значит. Не стоит и пытаться.

— Да ну что ты, — встревожилась Роузи.

— Отправят меня домой и позволят умереть. Вот что они задумали. Привет, солнышко.

— Ну давай, вручай подарок.

Роузи легонько подтолкнула Сэм, но та заупрямилась и не подошла к нему ни на шаг. Она погладила дочь по голове и взглянула ей в глаза. Сэм была в ярости.

— Что такое, милая?

Сэм топнула ножкой:

— Почему он так выглядит?

— Как — так?

— Что это у него в руке?

— Это чтобы он пошел на поправку. Солнышко…

Сэм сложила руки на груди и, громко топая, вышла из комнаты.

— Что это с ней? — спросил Бони.

— Господи, Бони, прости.

Она вышла в холл и наткнулась на дочь, которая остановилась на пороге долгого и мрачного зала: его медленно пересекал человек с ходунком — на лице кислородная маска, седые волосы спутаны.

— Сэм? — Роузи опустилась на колени, чтобы поговорить с дочерью. — Ты испугалась?

— Мне не нравится, что они с ним делают.

— Может, вернешься?

— Нет.

Сэм стояла руки в боки — непримиримый враг боли и болезни. И вправду напугана — пожалуй, возможно; и совершенно точно — встревожена.

— Он не должен быть таким, — сказала она.

— Но ему лучше, — ответила Роузи. — Разве ты не слышала? Он возвращается домой. Если ты подаришь ему свою открытку, он так обрадуется, что, может быть, поправится быстрее.

Все так же стоя на коленях в вестибюле, Роузи обняла дочь, и внезапная острая жалость пронзила ее — но кого она жалела? Маленькую больницу словно затенило темное крыло, знакомая тень.

— Наверное, ему там одиноко, — сказала она.

Но Сэм не сделала ни шагу, когда Роузи потянула ее за руку; она разозлилась до слез и крепко сжала руки. Мимо них проволок ноги еще один человек, с трудом дышащий через беззубый рот (вставить зубы, наверное, было для него непосильным трудом).

— Ты в порядке? — спросила Роузи, боясь, что сейчас расплачется сама.

— Да в порядке я, — яростно ответила Сэм.

И они вместе пошли в палату Бони.

— А вот и мы, — едва слышно произнес он.

Сэм подошла к нему. Его дрожащая рука лежала на простыне, а в том месте, где в вену входила иголка для капельницы, образовался синяк.

— Почему они привязали тебя к этой штуке? — требовательно спросила она.

— Чтобы я не убежал, — ответил Бони. — Я не убегу.

Она подарила Бони открытку, которую взяла из рук матери, — так сановник берет награду из рук помощника и вручает ее герою, — а потом букет. Бони ответно подарил ей крошечный шоколадный пудинг, который остался с обеда.

— Роузи, — сказал он. Он вновь осел на постель: вылитая мумия. Она подошла поближе. — Тот паренек, никак не могу запомнить, как его зовут.

— Пирс?

— Да. Он ничего не говорил тебе, что там…

— Бони, ну как ты можешь думать об этом.

— Ни о чем другом я думать не могу.

— Знаешь, я совсем не уверена, что он вполне понимает…

— Он все понимает. Понимает. Может, он просто тебе не сказал.

— Хорошо, — сказала она нежно. — Хорошо. Неужели близость смерти делает вежливость излишней?

Она всегда думала, что учтивость у Бони в крови; было странно слышать, как он разговаривает будто сам с собой. Неужели смерть шаг за шагом заберет у него все, оставив его, обнаженного, наедине с безумными желаниями и причудами? Он приподнялся, опираясь на локоть, и с трудом вздохнул.