Эту книгу выпустил в 1659 году Мерик Казобон[307] — эмигрант-гугенот и протестантский полемист. Казобон был совершенно уверен, что Ди и Келли общались с духами, и что духи эти были падшие, и что оба духовидца были прокляты, а «всеобщее изменение» могло обернуться чудовищным несчастьем, царством демонов, от которого мир едва спасся: автор показывал, какую Пользу из сего может извлечь здравомыслящий Христианин — так завершалось гигантское заглавие, — а именно: научиться избегать всех и всяческих духов. Это предостережение явилось, когда время Террора[308] близилось к завершению и за подобные деяния сотни тысяч стариков, бродяг, священников и детей горели на кострах, подвергались пыткам, были раздавлены, утоплены и повешены.

Прежде чем богословы-пуритане запретили эту книгу, явно не разобравшись в уроках Казобона, она вышла довольно большим тиражом. Ее можно найти у специалистов или даже в магазине. В доме Крафта хранилась не одна книга семнадцатого века — иные куда заумнее.

С чего же начать? Система классификации книг Крафта незнакома Дьюи и другим педантам. Но все же в ней есть, должна быть система.

Нет большего спокойствия и надежды, чем в летнем солнце, что освещает сквозь окна корешки книг. Пирс не думал, что многим знакомо это чувство. Белая ворона: он помнил, как лет в десять-двенадцать, прохладным утром или жарким летним Днем, он сидел за завтраком и думал, что как раз в такой отличный день хорошо бы почитать книгу и сделать кое-какие выписки.

Так, посмотрим здесь. Чуть ли не на первом же стеллаже, к которому он подошел, на первой же полке, по которой пробежался рукой. «Джон Ди (1527–1608)», автор — Шарлота Фелл Смит, Констебль и K°, 1909 год. Хорошая старая книга, с неровными краями, без иллюстраций. На обложке было выдавлено:

Твой камень, сказала Мадими (Мадими Крафта). Твой рисунок, твою литеру. Пирс чуть коснулся линий. Бессилен. Теперь.

Он вглядывался в рисунок, чувствуя, как тот вбирает в свою пустоту и лето, и день. Но он не помнил: не помнил, как рисовал его авторучкой на телах своих кузенов или на форзацах давно потерянных книг. Память о том возрасте редко хранит такие детали, и не часто в ней пробуждаются забытые вещи, даже если глядеть на них долго и пристально, — точь-в-точь как спящие дети: прежде их надо встряхнуть.

Пирс открыл страницу с алфавитным указателем и поискал Бруно. Единственное беглое упоминание. Парацельс умер сорок лет назад. Бруно все еще жив и развивает теорию о Боге как о великом единстве, которое стоит за миром и человечеством. Коперник умер не так давно, и ученый мир понемногу принимает новую теорию устройства Солнечной системы. Галилей — еще только пизанский студент, и будущие великие открытия дремлют в его голове.

И ничего более.

Значит, никакой встречи не было — во всяком случае, о ней не сказано ни слова в источниках, доступных в 1909 году, а не то авторша уж подняла бы шум, знаем мы подобные труды.

Он пролистал книгу. Почему ему так хочется, чтобы это оказалось правдой?

Ого. Не было никаких сомнений, что Крафт читал эту книгу, и не единожды: одни строчки подчеркнуты, другие взяты в скобки — причем он использовал чернила разных цветов, — возле выделенных фрагментов стояли восклицательные знаки, он рисовал схемы, как поменять местами целые страницы, подобно тому как мясники рисуют схемы разделки туш. Ему было проще так писать книгу, а может, и не проще: бриколаж[309] фраз и фактов, скрепленных по авторской прихоти и облаченных в яркие краски жизнеподобия. То же предстоит сделать и Пирсу?

Он засунул книгу мисс Смит в сумку, чтобы изучить на досуге.

Пирсу пришло в голову, что полки Крафтовой библиотеки — это полная, несокращенная версия его собственной (уже немалой) книги, или же книга — эпитома[310] полок, которые словно произвели ее на свет самим своим порядком — что ни книга, то глава или предложение.

А это что такое?

Полкой выше он заметил фолиант в кожаном переплете. Чтобы добраться до него, он подтащил стул и взобрался на сиденье (подумалось, что Крафт, должно быть, часто делал то же самое); книга оказалась на удивление легкой, он вытащил ее и, не проявив чудес ловкости, спрыгнул на пол.

Невозможно разобрать, чье имя обозначено на золотом тиснении корешка. Он поднес книгу к окну, положил на стол, где увяло с полдесятка узамбарских фиалок, и открыл, думая, что заранее знает содержимое.

Господи боже.

Но оказалось, что это не «Истинное и Правдивое Повествование» и не дневник Ди. Он уже читал эту книгу — многоязычное издание итальянского… скажем так, романа; однажды летом, еще в колледже, он намучился с таким же изданием, работая над статьей.

Hypnerotomachia Poliphili Франциско Колонны, издание 1594 года, хотя роман написан за сто лет до того в доминиканском монастыре.[311] На итальянском языке с параллельным французским и английским переводом, в три колонки; гравюры на дереве, и так знакомо похрустывают тоненькие странички. Le songe du Polifil.[312] «Любовные борения Полифила во сне».

Прохладный недвижный воздух в зале для редких книг библиотеки Ноута, снаружи — буйное лето. Лето перед последним учебным годом; он работает над тем, что именуют дипломом с отличием, — за это ему платили, хотя и недостаточно, а еще он мыл посуду в одном из отелей в центре города — слава богу, в юности мы способны на то, что уже никогда не сможем повторить позже.

Часть первая. Глава первая. У Полифила выдалась плохая ночь, он ворочался и не мог заснуть: был я безутешен и печален, виной всему моя несвоевременная и безответная любовь, погрузившая меня в омут горьких сожалений. Проснувшись, он повел себя так, как обычно ведут несчастные влюбленные, как это было знакомо Пирсу — мои беспорядочные чувства не способны найти утешение ни в удовольствиях сомнительных и притворных, ни, чистосердечно и бесхитростно, в единственном моем божестве, — на заре он уснул и увидел сон.

Боже, он вспомнил: первое лето уже в качестве ученого, вечно брюзжащая посудомоечная машина. Возможность: отчего жизнь, отчего пора столь стесненная, казалась Пирсу полной возможностей, званым обедом, хотя и устроенным не для него, но в то же время для него, как и для любого другого. И несмотря на это, он пытался с ироническим пренебрежением относиться и к напыщенным глупостям книги, и к самому себе: наконец-то ему была дарована ирония — новейшее его оружие, меч и щит разом.

Полифилу приснилось, что он проснулся на обычном лугу, сплошь покрытом цветами; в своем сне он попадает в обычный темный лес, войдя же, не знаю, как выбраться из него. Долгие борения — и он вновь на свободе, слышит ангельские голоса, снова засыпает, ему снится, что он опять проснулся, еще один усыпанный цветами луг, — на этот раз где-то вдалеке он видит огромный храм или гробницу, куда и отправляется.

Здесь была иллюстрация — гравюра по дереву в полстраницы. Со смешанными чувствами Пирс прикоснулся к нему. Эгипетский обелиск, лестница, куб, пирамида, сфера.

Эту книгу ему посоветовал научный руководитель, Фрэнк Уокер Барр, подмигнув Пирсу, как будто знал, что за шутку сыграет с ним. Пирс так и не узнал, что же сам Барр думал об этой книге; ему самому понравилось в ней то, что она не могла нравиться никому — все на поверхности и ничего внутри, вызывает клаустрофобию не хуже причудливой гробницы: в эти дни его тянуло ко всему закрытому, к лабиринтам и замкнутым кругам, — возможно, потому, что ему казалось, будто он отлично знает все входы и выходы и сам-то не попадется. Ха.