«Нет, — ответил Бруно. — Не в эту. В другую. Нельзя дважды упасть в одну и ту же реку».

Диксон засмеялся и, взяв учителя за руку, помог ему пройти через грязь к ожидавшей их старенькой лодке.

«Они построили эту лодку, — сказал Бруно. — Два старца, которые в ней сидят. В начале времен.[289] Что это за река? Стикс?»

Лодка пропускала воду, и дно было грязное; прилив подхватил ее и понес вверх по течению. По темно-синему небу пробегали облака двух видов, сначала — густые и плотные, а за ними — длинные прозрачные вуали. Диксон обсуждал с престарелым лодочником плату за проезд до Мортлейка; по закону перевозчики не могли брать больше шести пенсов, но мудрый путешественник знал: у них есть все возможности, чтобы сделать поездку чрезвычайно неприятной для несговорчивых пассажиров.

Потом он сел рядом с Бруно.

«Что касается моего Искусства Памяти, — сказал он, — эта работа не сравнится с вашей».

«Мы должны сначала научиться ходить, а уж потом летать».

«Мне страшно, примут ли мою работу».

«Кто?»

«В этой стране много людей, особенно в университетах, которые не любят образы. Они выбросили их из церквей и молитвенников».

«И я боюсь этих людей, — сказал Бруно. — Заранее оправданных. Избранных, не сделавших ничего, чтобы выиграть выборы. Я боюсь их больше смерти».

Диксон усомнился. Ноланец никогда еще не признавался, что чего-либо боится.

«Они скажут, — заметил Диксон, — что представить образы, а потом позволить им проникнуть в душу — это идолопоклонничество».

Бруно расхохотался.

«Они думают, что мыслят без образов, — сказал он. — И еще утверждают, что любят Аристотеля! Наше мышление — есть мышление образами.[290] Аристотель, Аристотель, Аристотель».

«Эгипетские иероглифы», — заметил Диксон.

«Были образами».

Иероглифы воплощают для разума непроизносимые слова эгипетского языка. Их не для того вырезали в камне, чтобы лучше запомнить, — эгиптяне не нуждались в этом, потому что знаки, вырезанные в памяти, совершеннее и долговечнее, и, превыше всего, могут изменяться: перестановка, передвижение, сочетание и порождение. Записи на камнях нужны были для восхваления, их вырезали на устремленных в небо обелисках, они возвышали сердца.

«Или чтобы передать знания новым поколениям, — предположил Диксон. — Когда об истинной эгипетской религии уже забудут».

Гермес предсказал это; Диксон читал писания, начертанные еще до рождения Моисея. И наступит на земле ночь,[291] жрецы утратят силу, и будут править вместо них варвары; сами боги оставят Эгипет, и люди уже не будут чтить их, забудут, что когда-то боги жили среди них, забудут все: они поверят, что знание, дошедшее до них во фрагментах, есть выдумка и ложь.

Но это не ложь. Филотеус Брунус Ноланец, тот, что вместе с ним поднимался по Темзе, владел истинным знанием. К фигурам, которые он разместил в уме — печатям природы вещей, статуям звездных богов, эмблемам яви, — он мог призвать живительных духов, населяющих все сущее, землю, воздух, воду и небо; и он соединил эти силы узами со статуями и талисманами своего сердца. И они заговорили.

Бруно сказал:

«Если бы в полдень своего величия эгиптяне обладали подобными силами, они по ходу вещей, в силу необходимости потеряли бы их, а мы, хотя ныне и не владеем этими силами, по ходу вещей можем вновь обрести их».

Диксон подумал: значит, та эпоха вернется, и как раз вовремя. Он не собирался упустить ее. Она вернется в облике этого маленького итальянца с важным до нелепости выражением лица и вздернутым подбородком. Диксон засмеялся, и в глазах его появились слезы благодарности.

Эгипет — начало всякого знания, источник, из коего пили Платон и Пифагор. Гермес, богочеловек, был царем Эгипта. Гермес научил эгипетских жрецов призывать на землю из небесных царств звездных духов, воздушных обитателей, хранителей рубежей времени, и велел духам поселиться в огромных статуях людей и животных и человекоживотных — сии статуи, сооруженные жрецами, отражали природу духов, что в них обитали; и когда жрецы соединяли каждый дух с его изваянием, статуи начинали говорить, пророчествовать и наставлять об истинной природе вещей.

В воображении он так часто видел утренние храмы, в которых главенствовали огромные образы богов и чудовищ; иные стоят до сих пор, похороненные в эгипетских песках, — так говорили ему; статуи разрушены, обряды забыты.

Сейчас, сейчас, в непроглядной темноте невежества и раздора, не пришло ли время, чтобы добрый Бог открыл сердца человеческие для нового откровения? Возможно ли иное? Бьются крылья рассвета, и ночь бледнеет; прекращаются жестокие бессмысленные ссоры между шатающимися в ночи сектантами, что в невежестве своем бегут от восходящего солнца нового знания, нежданных источников силы, живых образов. И явится мудрость, дабы открыть сердца и умы людей, примирить королей и римских пап, воссоединить разделенное по глупости и невежеству Тело Христово.

Мудрость, которая примирит (о да не запоздает она!) королев Севера и Юга, чьи статуи, красная и зеленая, заняли свое место в храме сердца Александра Диксона: королеву Шотландии, чьим подданным он был, королеву, за которую многие поклялись умереть; и королеву Англии, Королеву-Девственницу, которой он служил здесь, королеву, за которую многие поклялись жить.

Лодочник пришвартовался к лестнице в деревне Мортлейк, не слушая, как джентльмены убеждают его, что лестница, ведущая к нужному им дому, находится дальше; так они оказались в зловонной грязи (начинался отлив, и лодка дергалась у причала, пытаясь уплыть вниз по реке) и, проклиная все на свете, поплелись к лестнице.

«Spa-sibio, maester»[292] — крикнул Бруно — одна из немногих английских фраз, которую он мог произнести, — и поклонился с оскорбленным видом. Он потащил Диксона за собой, вверх по лестнице, потом вверх по деревенской улице, мимо церкви и креста, — кумушки поглядели на них с удивлением, услышав, как эти двое разговаривают на неизвестном языке, и даже перекрестились, когда они скрылись из виду. Чтобы спросить, как пройти к нужному им дому, они остановились у низенькой темной таверны, но сидевшие там пьянчуги лишь посмотрели на них с задиристым подозрением и ничего не ответили.

И они пошли наугад через золотое поле налитой пшеницы. Вороний фай звучал предостережением. Двое шли молча, чуя недоброе.

Дом доктора Ди. День был теплым, но ставни на верхнем этаже плотно закрыты, ворота же отворены. Вошли. В саду росли целебные травы, громко гудели пчелы. Неухоженное буйство цветов. Они постучали молоточком в форме львиной головы, но никто не подошел. Никто.

Они обошли дом — без толку. Почему не видать ни слуги, ни служанки?

«Библиотека», — сказал Бруно.

Ставни были открыты. Диксон наклонился, подставил руки, и Бруно, встав на них, заглянул внутрь.

Сумрачная недвижная тишь. Он сложил ладони кружками и вплотную наклонился к окну, чтобы лучше рассмотреть комнату. Часть полок пустеет, иные приборы накрыты полотном. Бруно выслал свой дух наружу, и пространство осветилось.

Там. Лежит на столе, где он читал ее, все еще открыта на первой странице. Monas hieroglyphica. Будто выжжено на сером пергаменте.

Но он не мог добраться до нее. Не мог ее спросить. Диксон сказал: Гляньте-ка.

И опустил Бруно. Они взглянули в сторону Ричмонда. На дальнем конце поля виднелась горстка людей: не жнецы ли с граблями? Факел. Идут сюда. Нет, не жнецы.

Под лучами ласкового солнца они стояли около пустого дома. Бруно слышал шум и шепотки множества элементалей — точно брошенные кошки, они не способны были оставить землю и этот дом.

Диксон сказал: Надо уходить.

Бруно, напрасно привлеченный к этому дому и столь же покинутый, поднял пустые руки. «Всё, нету»,[293] — сказал он.