— Ну хорошо, — сказал он наконец, злясь на себя за неспособность отказать; никогда он этого не умел. Если не получалось ускользнуть или уклониться, он обычно соглашался.

— Отлично, отлично. — Очень довольный, Аксель ухватил сына за руку. — О Пирс. Счастливая встреча. Счастливая встреча при луне.

— Недобрая встреча. Там говорится: Недобрая встреча при луне.[154]

— Пошли в центр. Разомнем ноги. Заглядывал когда-нибудь в Маленькую Церковь за Углом?[155] С ней связана интересная история.[156]

— Да. Ты мне рассказывал.

Прогулки с Акселем бывали моционом специфическим и привлекали обычно внимание прохожих. Аксель имел обыкновение высматривать на улице мелкие предметы — бумажки, непонятные штучки, — наклоняться и подбирать их. Иногда он, как ответственный гражданин, относил находки в урну для мусора, иногда ронял себе под ноги, чтобы, в нескольких ярдах, подобрать что-нибудь другое. Раздраженному сыну он объяснял, что охотится за деньгами или еще чем-нибудь ценным, но в конце концов признался, что дело не в этом, просто он не может удержаться. Подбирая, осматривая и выбрасывая, он не переставал говорить, и Пирсу, шагавшему впереди, часто приходилось останавливаться и возвращаться. Пирсу думалось иногда, что они похожи на двух комиков из немого кино, один высокий и угрюмый, другой коротенький и кругленький,[157] выделывают зигзаги нелепого танца, застывают среди улицы и вытягивают шеи, рассматривая неприметное здание, где Аксель заметил вроде бы кариатиду, или горгулью, или окно Палладио.[158]

— Гляди, гляди, Пирс. Рустика. Видишь? — Аксель провел рукой по строительным блокам с рельефной фактурой. — Имитация необработанного камня, видишь? Совсем как в Риме.

— Угу! У римских архитекторов рустика означала древние добродетели. Опять же Ренессанс.

— Ну да. Видишь? Рим вечен! Видишь?

Засунув руки в карманы, Пирс удержался от того, чтобы присоединиться к Акселю, который, как слепой, ощупывал стену.

— Пошли, Аксель.

Не ухудшились ли в последнее время у Акселя дела? Пирсу помнилось, что, когда он был совсем маленьким, Аксель ходил на работу, настоящую — бухгалтера, что ли. Сейчас трудно было себе представить, чтобы он зарабатывал приличные деньги, а не гроши где-нибудь в католической благотворительной организации или на временной службе в церкви, которой ему случалось заниматься. Пропитание он имел благодаря собственному домику в Бруклине, где жил сам и куда пускал жильцов. А не было бы домика? Иногда Пирса пронзал стыд и страх при мысли об ужасном будущем, когда придется заботиться об отце либо отказаться это делать.

— Твоя книга — как раз об этом. — Аксель слышал раньше описание Пирса и очень заинтересовался тем, какая она будет. — Рим. Греция. Египет. С другой буквы.

— Да.

— Novus ordo seclorum.[159] Пирамида на долларе.

— Верно.

Отчего на большой государственной печати Соединенных Штатов красуется рустованная пирамида, увенчанная мистическим глазом? Оттого, что отцы-основатели тоже верили в Эгипет.

Пирсу пришло в голову, что, быть может, суть его книги в том, чтобы объяснить самому себе Акселя: истории, которые Аксель бесконечно рассказывал ему, и взрослому, и ребенку, Историю Цивилизации. Если отбросить в сторону все вопросы, все истории, о которых Аксель любил размышлять, останется один вопрос, голый как иголка: почему ты меня бросил? Этот вопрос все время задавал себе Пирс-мальчик, сколь бы часто Пирс-взрослый ни давал на него ответ.

Акселю пришла идея отправиться пешком в Бруклин, непосильная нагрузка даже для Пирсовых длинных ног; и вечером отец с сыном зашли в центре города в один из баров низкого пошиба, какие любил Аксель; там Пирс заглянул в свой бумажник и обнаружил, что к большому путешествию по питейным заведениям не готов.

— Ладно, возвращаемся в Бруклин. Что-нибудь раздобудем. Кувшин вина и хлеба каравай.[160]

Предложение совсем не вдохновило Пирса, он наконец извлек свою кредитную карту (поскольку не мог — не хотел, во всяком случае — просто отправить Акселя одного домой), и они с отцом, к несказанному удовольствию Акселя, осели в приятном, отделанном деревянными панелями ресторане, и перед ними на белой скатерти выстроились стаканы. Раньше Пирсу уже приходило в голову, что, когда хочешь поесть в кредит, приходится позволять себе излишества, потому что дешевые заведения кредитных карт не принимают.

По поводу остатка вечера Аксель поведал (слегка запинаясь и подставляя стакан), что недавно в округе открылись удивительные новые клубы, в последние месяцы. Слыхал ли о них Пирс? Аксель рассмеялся: каких только вывертов не бывает. В ковбойской сбруе и с ног до головы в коже, сказал он, самые что ни на есть гистрионические[161] затеи, всё напоказ, всё. Он упомянул остров Тиберия, Капри, а также двор Гелиогабала.[162] Хотя, должен был признать Аксель, есть молодые люди очень недурственные. Одно из этих заведений находится в двух шагах, «Седьмой круг», — Пирс наверняка понял намек.[163]

— Аксель, неужели ты захаживаешь в подобные места? Аксель изобразил на физиономии лукавое негодование. Это просто явление такое. Аксель думал, Пирс заинтересуется, ему ведь ничто человеческое не чуждо, верно? Конечно, об участии речь не идет, многие просто смотрят.

— Держись рядом со мной, вот и все, — сказал Аксель. — Как Вергилий с Данте. Может, узнаешь что-нибудь новенькое.

Пирс отказался. У него не было особой охоты наблюдать чьи-то непонятные вожделения. Прекрасно, конечно, что Аксель приобщается к новым или самоновейшим развлечениям, но не лучше ли было бы застать его в прежнем, несколько подавленном, виноватом настроении, как в тот раз, когда Пирс впервые прибыл из Ноута: тогда приключения Акселя (в которых он ночью отчитался Пирсу, а может, и собственной душе) представляли собой необычные драмы, осложненные трагической нуждой, а не дешевый ширпотреб.

— Я тут позвонить собираюсь, — сказал Пирс. — Навестить кое-кого.

— Кого?

Вид у Акселя сделался одновременно обиженный и удрученный; Пирс полагал, что подобную мину не всякий жрец Мельпомены (как выразился бы Аксель) сумеет изобразить.

— Женщину. На окраине города.

— Ту самую. Цыганку.

— Отчасти цыганку. Да.

— Не забываешь старую любовь? Ох, Пирс.

— Наверное. — Пирс стал искать в карманах десятицентовик. — На свой манер.

— Я любил тебя, Цинара, на свой лишь лад, — пропел Аксель, живо перейдя на томный тон в духе fin-de-siècle.[164] — С толпою розы я бросал к твоим ногам.

— Хранил тебе я верность, вот как там говорилось. Я на минутку.

— Non sum qualis eram. Я не таков уже, как был в златые дни Цинары, — продолжал Аксель, которого было уже не остановить; разыскивая телефон. Пирс слышал за спиной его голос. — Я многое забыл, Цинара! И, ветром сметены…[165]

Он нашел телефонный номер, записанный ее рукой внутри картонной упаковки для спичек, ее семерка с перечеркнутым вертикальным штрихом, где она такому научилась. Пирс прихватил его из Дальвида, хотя решительно не собирался им пользоваться, да и не воспользовался бы, если б не вторая бутылка вина.

— Всю ночь у сердца моего ее сердечко билось. В объятиях любви и сна всю ночь она лежала. О боже.