Настоящее буйство было в «Чаще» редкостью. Эхо события бродило из кухни в большую игровую комнату, в него уже были вовлечены: смотрительница западного крыла третьего этажа, терапевт, которого она разбудила, ночной сторож, который нашел ее, когда двое других — потеряли, и обитатель «Чащи», которого разбудил сторож, а именно — Майк Мучо, пребывавший на ежемесячном дежурстве. Никто из них не был готов применить силу, но им не удалось ни скормить ей таблетку, ни сделать укол, ни вернуть в постель.

Зато хоть ненадолго успокоили и усадили в уголок бесед, к столику у пруда; по ее лицу струился бледный пот, взгляд перебегал с одного человека на другого, будто она пыталась понять, что они за звери. Потом вдруг хлопнула ладонями по коленям и встала — пора, мол, идти; она прорывалась сквозь цепкие руки (слепо, как через заросли), когда Рэй Медонос, одетый в клетчатый халат и домашние тапочки, появился на ее пути.

Позднее Майку думалось, что это было провидение: ни один из тех, кто пытался справиться с девчонкой, не решился противиться вмешательству Медоноса. Она замерла, увидев его, — будто в нем одном узнала человека. Он глядел на нее с любопытством, и мятое лицо его оставалось спокойным.

Затем действие перенеслось на другую сцену — обратно в разгромленную кухню. Сначала девушка намеренно двинулась туда, затем вроде бы шла неохотно и неуверенно, как будто чья-то воля вела, остановила и вновь повела ее; все шли следом, среди них и Медонос, державший руки в карманах халата. Зажигались лампы, открывались двери, любопытствующие подходили к верхним ступеням лестницы и смотрели вниз, на кухню.

Она повернулась и стала напротив Медоноса.

Не вынимая рук из карманов, Медонос смотрел на девушку голубыми глазами с розовыми веками: крохотные самоцветы, совершенно неуместные на его дряхлом лице. Ветер ударил в кухонное окно, снаружи простонали кедры. Он велел:

— Назовись.

Она сжала челюсти и вскинула голову: глаза яростные, сухожилия на шее напряжены. Майк Мучо стоял рядом и чуял ее страх. Медонос снова приказал:

— Назови имя свое.

Она подчинилась: выплюнула бессмысленную цепочку взрывных звуков; она тряслась от ужаса, или ярости, или того и другого. Медонос тут же, как услышал имя, вынул руки из карманов, взял девушку за костлявые локти и, глядя ей не в лицо, а на грудь, сказал чуть слышно:

— Оставь женщину эту. Я так велю. Именем Иисусовым. Вправду ли в тот миг поднялся ветер? Позднее Майк Мучо утверждал, что так оно и было. Он чувствовал, как он сам, «Чаша», гора Юла — все, из чего состоит наш мир, — ослабило связи, поднялось и повисло в воздухе: чтобы потом возвратиться на свои места лишь по согласию или приказу.

Минул бесконечный миг, и девушка перестала дрожать. Казалось, она проснулась, как ребенок после ночного кошмара; очутилась в кладовой среди разбросанных продуктов, горшков и сковородок, и увидела их, как не видела прежде, и зарыдала, изливая горе, облегчение, смущение.

Разве вы не помните тот ветер в конце лета, в сентябре 1977-го — или это был 1978й? — ту ночь, когда он дул так долго и всеохватно? Он веял не только в Дальних горах, забирался не только в открытые окна квартир Нью-Йорка и Бостона, не только на восточных морях вздымал волны, крушил пришвартованные лодки: дул он по всей стране, погодные фронты переплетались над Великими Равнинами, как узоры в пейслийском орнаменте[586] (ведущий телепрогноза погоды с изумлением указывал на эти чудеса Вэл и ее матери — они лежали в одной постели под стеганым атласным одеялом, а вокруг шумел оживленный лес); задувал ветер и на другой берег. Джулия Розенгартен знала это, потому что телефонный звонок из Биг-Сура[587] разбудил ее после полуночи, и она поболтала о том, что бы это значило; ей было почти внятно пение трансконтинентальных проводов, словно морских шумов, слышных в раковине.

Когда ее собеседник после заверений и междугородних объятий наконец повесил трубку, Джулия уже не могла уснуть. В ущелье улиц завыла сирена, кошки подобрались ближе к приподнятым коленям хозяйки. Она снова взялась за трубку, вслух произнесла номер — увериться, что помнит верно, — и позвонила Бо Брахману из Дальних гор.

В комнате Бо не было телефона, но женщина, взявшая трубку этажом ниже, ответила, что он точно не спит; да и никто в доме не спал — дети плакали, взрослые переходили из комнаты в комнату, закрывая окна. Соседка Бо поднялась наверх и позвала его. Джулия ждала, прислушиваясь к далеким звукам растревоженного дома.

— Привет.

— Ой, Бо. — Она плотнее прижала трубку к лицу. — Что это все такое, что творится-то?

— Понятия не имею, Джулия. Знаешь, иногда сильный ветер — это всего лишь сильный ветер.

— Я разговаривала с Лео, — ответила она. — Который в Калифорнии. Там то же самое. Бо, Хилари сказала, что ее янтарь рассыпался. Она вчера держала его в руке. И он прямо там распался на кусочки. — Она помолчала. — Бо?

— Я здесь, Джулия.

— Мне страшно.

— Не стоит бояться перемен, — мягко сказал он.

— Ты и сам боишься. И я. Я всегда боюсь.

— Если бы не было перемен…

— Я что, говорила, что не хочу их? — перебила она. — Или я от них отказываюсь? Только вот что, Бо… — Она подняла глаза: в дверном проеме было видно, как на кухонной стене раскачивается календарь, смертельно-бледный в свете уличного фонаря, и страницы его бешено шелестят. — Бо. Я тут подумала: скажи мне то слово. Ну, ты понимаешь.

— Ты сама его можешь сказать, Джулия. Так будет даже лучше.

— Я не могу. Я никогда не запомню его. Так что скажи ты.

— Хорошо, — ответил он. — Но оно и твое тоже. Для тебя.

— Да.

Она подождала, пока Бо сосредоточится, и выслушала невнятное, сложное слово, которое она обычно не помнила, но стоило его вновь услышать, и оно заполняло собой Джулию, знакомое, как вино. Она позволила слову согреть ее. Повторила его — для Бо и своего сердца. Теперь, когда слово сработало, она могла отпустить ветку, за которую цеплялась, и пусть ветер несет ее, куда хочет: она отправлялась в плавание.

— Бо, — сказала она. — Я беспокоюсь насчет Пирса.

— Хорошо, — ответил он.

— Ты же с ним, наверно, видишься? Может, говорил ему… — Бо выжидающе молчал: пусть она говорит, а не он. — Он считает себя таким сильным. Таким уверенным. Но он хрупкий. Он сломается.

— Ну, то, что он делает, нелегко, — ответил Бо. — Ведь так же? По крайней мере, он стремится к цели. Он заходит все дальше.

— Куда ступить и ангелы боятся,[588] — отозвалась Джулия. В горле стоял горестный комок, и в глазах слезы; она снялась с якоря и оказалась во власти чувств. Дружеских чувств ко всем странникам, то есть, собственно, ко всем и каждому: путь и вправду тяжел. — Интересно, а он сам-то знает, что люди волнуются?

— Ха, — ответил Бо. — Сдается мне, Пирс вообще не верит, что люди думают о нем, когда его нет рядом.

— Ты присмотришь за ним? — спросила она. — Я не имею в виду, что… Но ты постараешься?

Бо долго не отвечал, и Джулия через сотню миль видела его смущенную улыбку — так он улыбался ее тревогам и вообще чужим спотычкам; на самом-то деле люди ушибаются не больнее, чем дети, за которыми он присматривал: вставай, отряхнись и беги играть.

— Хорошо, — наконец отозвался он.

— Ух, — выдохнула Джулия, выдохнула как ветер. — Ух ты, послушай.

Ниже по Мейпл-стрит — Кленовой улице — клен бился о крышу и окна дома Пирса, пытаясь ворваться внутрь. Пирс закрыл окна веранды, все, кроме одного, у которого стоял его сын, вытащенный из постели, из узкой белой постели на веранде, забранной окнами.

Наконец он отвернулся от мчащихся облаков и ночи и пошел к постели отца; теперь для него в ней не было места. Какое-то время он стоял над спящим — голый дрожащий счастливый, насытившийся всем, что здесь происходило. Теперь его сменят другие, строгие и менее уступчивые, да и не так просто будет от них избавиться. Он склонился над отцом и поцеловал его в щетинистую щеку.