И к тому же у него остался порошок демона.
«Сегодня мы начнем», — сказал доктор Ди.[532]
Спинола, управляющий императора, устроил их в доме главного императорского врача, доктора Гаека[533] (чья репутация была хорошо известна доктору Ди), пока тот находился в отъезде по императорским делам. Дом был полностью обставлен для Делания, адептом которого являлся доктор Гаек: крепкое горнило из кирпича, набор сосудов, перегонных кубов, реторт, алембиков; вещества в подобающих вместилищах — пикрин,[534] aqua regia,[535] меркурий, антимония, sal cranii humani,[536] — все аккуратно надписано по-немецки, тем же почерком, каким на стенах по-немецки же начертаны мудрые мысли, изречения и инструкции касательно Делания, — они скорее могли запутать, нежели полезные, как и сосуды, инструменты и редкие земли, которые, собственно, по большей части были вовсе не нужны.
Дрова, которые они приобретали в немалом количестве и складывали во дворе, были разложены по размеру и породам дерева, чтобы при необходимости распалять или утишать огонь: ясень, дуб, тис, сосна, — от каждого дерева свой жар. Джон, мальчик на побегушках, приносил, когда велено, все необходимое для ненасытного огня, который то алкал, то постился.
Когда атенор[537] был запечатан — огромный сосуд в форме яйца, который должен был стать местом агона, — Келли достал из сумы каменный кувшин с порошком и передал его Джону Ди. Они гадали, открыть ли его сейчас, перед началом Делания, или не раньше, чем понадобится порошок. Келли всей душой стремился взглянуть на него, но не позволил Ди распечатать кувшин. Нет: Держи его при себе, сказал он; погоди, сказал он, пока все не будет свершено, тогда сам поймешь.
После двух дней очищения и воздержания, посетив богослужение, представ перед Гостией и Потиром, образом и моделью всех преобразований, съев (и выпив, по богемскому обычаю) Эликсир жизни вечной,[538] они зажгли огонь и поставили сосуд в печь с трепетными молитвами и дрожью, будто собирались заживо сжечь друга (а таким и было их намерение). И Келли пал на колени перед горнилом, почуяв, как дух его рвется из тела к закрытым дверцам и сокрытому сосуду.
Делание началось под знаком Овна — не того Овна, который виден в небесах нашего мира (где лето в разгаре и персики зреют у садовых оград), но знака, в который вступило Солнце на небесном своде мирового яйца, атенора, который доктор Ди установил, как часы, в должное время, чтобы тот прошел круглый год, двенадцать знаков, двадцать восемь домов Луны, тридцать шесть декад, триста шестьдесят градусов, триста шестьдесят пять дней и еще несколько часов. Джон Ди высчитал, что алхимический год займет день и ночь.
Они должны были по очереди присматривать за огнем, но когда время Келли вышло (Ди перевернул песочные часы, чтобы начать свой дозор), оказалось, что он не может подняться. Восемь часов он преклонял колени перед горнилом. Настал вечер, в окно повеяло свежестью. Джон Ди скинул с плеч накидку и набросил ее на дрожащие плечи Келли. Преклонил колени рядом с ним и стал наблюдать.
Материя есть запертый дворец.[539] Внутри, в самой дальней палате, пребывает Король, опустошенный, праздный, бездетный; черная меланхолия угнездилась на лице его. Его руки и ноги, возможно, закованы в кандалы; на голове, быть может, обсидиановая корона, окованная железом. Или же он болен, мучимый старою раной, в отчаянье отказавшись от лекарств; или он равно закрыт для врагов и для друзей, заперты на двойной засов его ворота, выставлена грозная стража, а он в глубине крепости рыдает от злобы и страха.
Келли видел башни за пределами цветущего луга, над верхушками зеленеющего леса. В путь.
Славная тропка завела его в лес, но выхода он не видел. Тис, ясень, дуб и сосна вцепились в него ветвями, шиповник впился в плоть (отчего же он наг?), от страха слезы навернулись на глаза. Хотя и прежде он бывал здесь, доходил досюда, путешествуя прежде по этим местам, — но не мог вспомнить, что станется после. Он огляделся и понял, что заблудился.
Заблудился.
Ужасная жажда обуяла его, и в тот же миг он узрел ручей, бегущий из темного леса; и упал на колени, тяжело дыша от невыразимой благодарности и желания пить.
Когда он напился и поднял голову, лес предстал перед ним иным — не диким, а ухоженным, и дорожки, которых он раньше не видел, расходились в четыре стороны; над одной садилась луна, над другой поднималось солнце. Был первый день мая. По дорожке, ведущей к солнцу, шел мальчик, и каждый шаг приближал его так стремительно, словно ступни были окрылены, словно он скользил к Келли по солнечным лучам.
Благодарность и веселость — такие же, как от глотка чистой воды. Он знал мальчика, знал, что тот будет добр к нему, как друг: взгляните на его улыбку, забота и беспокойство написаны в ней, взгляните на окрыленные руки и ноги. Он выведет Келли из леса.
Как только Келли отдал свое сердце мальчику, из темного леса появились трое вооруженных мужчин, черные ухмыляющиеся разбойники; один с сетью, другой со сверкающим ножом, у третьего арбалет и жестокая зазубренная стрела. Господи Иисусе, мальчик не видел их, а Келли онемел, и, хотя он кричал беззвучно, мальчик продолжал идти, и стрела пронзила его белую грудь; и Келли в тот же миг почувствовал, что пронзено и его сердце. Железный охотник накинул сеть на подстреленную птицу. Третий провел острием ножа по большому пальцу мальчишечьей руки. Прекрасный юноша извивался в беззвучной борьбе, но разбойники отрезали его крылатые кисти, бледная кровь потекла, смешиваясь с серебристой водой ручья; затем отрезаны были ступни, а крылышки бешено и тщетно бились; и все это время глаза мальчика были обращены к Келли в мольбе: о помощи ли? помочь он не мог; или то мольба не забыть? забыть он не сможет.
Недвижно лежал изувеченный мальчик.
Убийцы, продолжая злобно и белозубо скалиться, прочно обмотали его сетью и взвалили на дубовые носила. Келли, единственный плакальщик, последовал за похоронной процессией; но когда они дошли до ворот запертого дворца, он сам нес изувеченного мальчика на руках. Ворота были запечатаны, пройти было нельзя, но когда Келли поближе пригляделся к печати, он ее узнал. Да, он знал ее:
Без опоясывающего овала, или вместилища; он недоумевал, отчего бы это, и вдруг осознал, что обрамление — вокруг него: crater или vas Hermetis,[540] весь мир и небеса, где вращаются летние созвездия, знак Близнецов в их неразрывной связи — он и мальчик, в доме Lucrum.
Он смотрел на печать, а ворота отворялись.
Он нес мальчика (прижав его к груди, будто спящего) все вниз и вниз, по коридорам камня и тьмы, мимо дремлющих стражей, через оплетенные паутиной двери. Изувеченный ребенок зашептал ему в ухо: Не иди дальше. Отпусти меня. Отпусти, и я создам для тебя золото. Сделаю тебя богачом. Отпусти, и я выполню твое заветное желание.
Но Келли знал, что должен оставаться глух к мольбам. Он принес мальчика к последней, самой дальней двери, в самую дальнюю комнату, отмеченную печатью, как и все прочие двери. На троне застыл в каменной неподвижности инертный Король. Келли посадил мальчика на холодный пол перед королем. Вот твой сын.
Король поднялся, лицо его озарилось безумной радостью. Мой сын! Ребенок протянул к отцу искалеченные руки, то ли жалуясь на муки, то ли защищаясь от огромного Короля, который шел к нему плача, с приоткрытым от радости и горя ртом, и слезы текли из уголков глаз. Чем ближе он подходил, тем шире открывался рот. Очень широко. Король склонился над сыном, извивавшимся в тщетной попытке спастись, схватил мальчика и пожрал огромным лягушачьим ртом; заглотил целиком, начиная с головы. Келли праздно глядел на огромные серые зубы, на блестящий язык, схожий с багровым китом.
