До сих пор мое внимание было обращено на возвышенное: я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко над облаками, где великий Зевс, правя крылатой колесницей, несется в небесах. А сириец стащил меня оттуда, когда я уже направлял полет к своду мироздания и всходил на поверхность неба, он сломал мои крылья и заставил меня жить так же, как живет толпа. Он отнял трагическую и трезвую маску и надел на меня вместо нее другую, комическую и сатирическую, почти смешную. Затем он с той же целью ввел в меня насмешку, ямб, речи киников, слова Евполида и Аристофана — людей, которые в состоянии придраться ко всему достойному почитания и высмеивать то, что является правильным. Наконец он выкопал и натравил на меня какого-то Мениппа, из числа древних киников, очень много лающего, как кажется; Менипп страшен, как настоящая собака, и кусается исподтишка, кусается он даже, когда смеется. Разве надо мной не совершили страшного издевательства, не оставив меня в обычном моем виде и заставляя разыгрывать комедии, шутки и представления странного содержания? Но самое необычайное — это то, что я теперь представляю какую-то смесь, которую никак понять нельзя: я не говорю ни прозой, ни стихами, но, наподобие гиппокентавров, кажусь слушателям каким-то составным и чуждым явлением.

34. Гермес. Что же ты на это ответишь, сириец?

Сириец. В этом состязании, судьи, я выступаю против ожидания. Я предполагал все, только не то, что Диалог будет говорить про меня такие вещи. Когда я взял его к себе, он многим еще казался мрачным и иссушенным постоянными вопросами. И хотя благодаря этому он казался достойным уважения, однако он был далеко не во всех отношениях приятен и не пользовался расположением общества. Первым делом я научил его ходить по земле, по-человечески, затем я смыл с него сухость, которой он обладал в значительной степени, заставил его улыбаться и этим сделал его более приятным на вид. Вдобавок я присоединил к нему комедию и этим снискал ему расположение слушателей, которые раньше, остерегаясь колючек, которыми он был покрыт, боялись брать его в руки, как ежа. Но я знаю, что огорчает его больше всего — то, что я не сижу с ним и не разбираю мелкие и тонкие вопросы: бессмертна ли душа? сколько мер несмешанного и существующего в себе бытия влил бог в сосуд, где было смешано все, когда он устанавливал порядок мироздания? не является ли риторика отображением частицы государственной науки и на четверть лестью? Диалог несказанно радуется разбору этих тонкостей, подобно тому как люди, больные сыпью, охотно чешутся.

Размышление кажется Диалогу приятным, и он очень гордится, если про него скажут, что не всякий человек в состоянии видеть то, что он, благодаря своей проницательности, заметил относительно идей. Ясно, что он и от меня требует этого, ищет крыльев для воспарения и смотрит вверх, не видя того, что у него под ногами. Ведь за другое он, пожалуй, и не мог бы побранить меня, например за то, что я, сняв с него эллинский плащ, надел варварский, показывая ему и в этом случае собственное варварство; а ведь в таком случае я в самом деле поступил бы с ним несправедливо, тайком лишив его отцовского одеяния.

Я защитился, как мог; вы же вынесите такой же приговор, как перед этим.

Гермес. Вот так раз! Ты победил целыми десятью голосами! Очевидно, тот же самый человек и на этот раз остался при особом мнении. Должно быть, у него в обычае класть всем просверленный камешек, чтобы не показалось, будто он перестал завидовать лучшим людям.

Вы теперь ступайте домой, в добрый час, завтра же мы разберем остальные дела.

Перевод Н. П. Баранова

1. Зевс. Ты устраивай подмостки и приготовляй места для тех, кто придет, а ты приведи жизни и расставь их по порядку. Но сперва почисть и принаряди их, чтобы они показались красивыми с лица и привлекли возможно больше покупателей. А ты, Гермес, будь глашатаем и созывай покупателей.

Гермес. В добрый час, покупатели уже явились на торг. Продавать мы будем философские жизни всяких видов и всевозможных толков. Если же у кого сейчас не окажется денег для уплаты, то пусть он поставит поручителя и заплатит через год.

Зевс. Многие приходят; так что не следует мешкать и задерживать покупателей. Итак, начнем продажу.

2. Гермес. Кого ты хочешь, чтобы вывели первым?

Зевс. Вот этого длиннокудрого ионийца, так как в нем есть, по-моему, нечто величественное.

Гермес. Эй, пифагореец, сойди и дай собравшимся осмотреть тебя.

Зевс. Возвести о нем.

Гермес. Я продаю лучшую жизнь, самую уважаемую. Кто купит? Кто хочет быть сверхчеловеком? Кто хочет узнать гармонию мироздания и ожить после смерти?

Покупатель. На вид он недурен собой. Но что же он, собственно, знает?

Гермес. Арифметику, астрономию, геометрию, ведовство, музыку, кудесничество. Ты видишь перед собой лучшего прорицателя.

Покупатель. Можно ли его спрашивать?

Гермес. Спрашивай, в добрый час.

3. Покупатель. Ты откуда?

Пифагор. С Самоса.

Покупатель. А где ты воспитывался?

Пифагор. В Египте, у тамошних мудрецов.

Покупатель. Скажи: если куплю тебя, чему ты меня научишь?

Пифагор. Ничему я тебя не научу, но напомню.

Покупатель. Как ты напомнишь?

Пифагор. Сделав сперва твою душу чистой и смыв с нее всю грязь.

Покупатель. Ну, представь себе, что меня уже вычистили. Каков же способ напоминания?

Пифагор. Самое первое — продолжительное спокойствие, безмолвие и полное молчание в течение целых пяти лет.

Покупатель. Тебе, милейший, впору воспитывать сына Креза. Я же хочу быть говорящим человеком, а не истуканом. А что же все-таки после этого пятилетнего молчания? Пифагор. Ты будешь упражняться в поэзии и геометрии.

Покупатель. Мило сказано: я должен сделаться сначала кифаредом, чтобы затем уже стать мудрецом.

4. Пифагор. А после этого научишься считать.

Покупатель. Я и теперь умею считать.

Пифагор. Как же ты считаешь?

Покупатель. Один, два, три, четыре…

Пифагор. Вот видишь. То, что тебе кажется четверкой, — это десять, и это — равносторонний треугольник и наша клятва.

Покупатель. Клянусь этой, значит, самой сильной клятвой, четверкой, — я никогда не слыхал более божественных и более святых рассуждений.

Пифагор. После этого, чужестранец, ты узнаешь, как движутся земля, воздух, вода и огонь, каковы их свойства и как они меняют свою форму.

Покупатель. Так, значит, огонь, воздух и вода имеют известную форму?

Пифагор. И даже вполне явную. Ведь не имеющее формы и очертаний не в состоянии двигаться. Кроме того ты узнаешь, что бог — это число и разум, и гармония.

Покупатель. Ты говоришь удивительные вещи.

Пифагор. Кроме всего сказанного ты узнаешь, что ты сам, считающий себя одним и кажущийся другим, — и в самом деле — другой.

Покупатель. Что ты говоришь? Я — другой, а не тот, который теперь с тобой разговаривает?

5. Пифагор. Теперь-то ты тот, а раньше ты являлся в другом теле и под другим именем. И со временем ты снова перейдешь в другого.

Покупатель. Следовательно, ты говоришь, что я буду бессмертный, меняя один вид на другой? Ну, довольно об этом.

6. Чем же ты питаешься?

Пифагор. Я не ем никаких животных, а остальное все, кроме бобов.

Покупатель. Это почему? Или тебе бобы противны?

Пифагор. Нет, но они священны, и природа их удивительна. Прежде всего они — зиждительная сила, и если ты снимешь кожуру с боба, пока он еще зелен, то увидишь, что он похож на мужские части тела. Если же выставишь сваренные бобы в определенные ночи на лунный свет, то получишь кровь. Но, что самое важное, у афинян существует закон избирать власти бобами.

Покупатель. Ты рассказал все прекрасно и как подобает жрецу. Но разденься, я хочу тебя видеть нагим. Геракл! У него золотое бедро! По-видимому, он бог, а не простой смертный. Поэтому я во всяком случае куплю его. За сколько ты его продаешь?