Перевод Н. П. Баранова

1. Геракла кельты называют на своем местном языке Огмием, причем изображают этого бога в очень странном виде: он у них оказывается глубоким стариком, с плешью на темени, с совершенно седыми остатками волос на затылке, с кожей, сморщенной и загорелой до черноты, как у старых мореходов. Скорее можно было бы предположить, что перед нами один из подземных обитателей Тартара, какой-нибудь Харон или Иапет, словом — кто угодно, только не Геракл. Но и в таком образе Огмий сохраняет все же снаряжение Геракла: львиная шкура накинута, палицу держит в правой руке, колчан подвешен, и натянутый лук выставляет вперед левой рукой, — словом, что касается снаряжения, это настоящий Геракл.

2. Я думаю, признаться, что кельты в насмешку над эллинскими богами придают Гераклу столь противный обычаю вид и подобным изображением бога мстят ему за то, что он однажды совершил нападение на землю их и угнал добычу, — когда в поисках стад Гериона он пробежал большую часть западных стран.

3. Впрочем, самое непонятное в этом изображении — еще впереди. Дело в том, что этот Геракл, хотя и старик, влечет за собой целую толпу людей, причем все привязаны за уши. А привязью служат тонкие цепочки, из золота и электрона сработанные и подобные прекраснейшим ожерельям. И вот, люди, увлекаемые столь слабой цепью, даже не помышляют о бегстве, хотя они могли бы легко убежать, и вообще не сопротивляются и ногами не упираются, не откидываются всем телом назад, борясь с увлекающей цепью, напротив, со светлыми и радостными лицами они следуют за уводящим их богом и, славословя его в один голос, сами спешат и, желая забежать вперед, ослабляют узы, и, кажется, опечалены будут, если получат свободу. Не премину я рассказать и о том, что показалось мне в этом изображении всего неуместней: не зная, куда прикрепить концы цепочек, — так как правая рука Геракла уже занята палицей, а левая — луком, — художник просверлил кончик языка, заставив бога языком увлекать пленников, и он ведет их таким образом, повернув к ним лицо и улыбаясь им.

4. Я долго стоял, глядя на это изваяние, дивясь, недоумевая и возмущаясь. Тогда один кельт, стоявший рядом со мной, не чуждый, как обнаружилось, эллинской образованности, — один из местных философов, я полагаю, — обратился ко мне на безукоризненном греческом языке и сказал: "Я разрешу тебе загадку этого изображения, чужестранец. Я вижу по тебе, что ты совершенно сбит с толку. Мы, кельты, в отличие от вас, эллинов, не думаем, что Слово — это Гермес, но Гераклу его уподобляем, так как последний гораздо сильнее Гермеса. Не дивись и тому, что бог изображен стариком: ведь одно только Слово имеет склонность в старости как раз являть совершенный расцвет, — если, конечно, не лгут ваши поэты, говоря, что

старик же

Так точно и у вашего Нестора течет мед из уст, и троянские старцы рассыпают лилейные цветы красноречия: насколько я помню, поэт называет лилиями цветы.

5. Таким образом, если этот старик, Геракл — Слово, увлекает людей, за уши привязанных к его языку, — то и в этом ты не найдешь ничего странного, зная близкое родство ушей с языком. И ничуть это не оскорбительно для бога, что язык у него просверлен. Вот, я припоминаю ямбы одной из ваших комедий, которые тоже мне знакомы:

6. Вообще мы полагаем, что и сам Геракл, бывший человеком мудрым, при помощи слова совершил все свои деяния и побеждал большей частью силой убеждения. Например, стрелы его — это, по-моему, острые слова, меткие, быстрые, пронзающие сердце: недаром и вы утверждаете, что слова — "крылаты".

7. Так говорил этот кельт. И вот, когда я по случаю нынешнего моего выступления здесь, перед вами, спрашивал самого себя: прилично ли будет мне, человеку уже таких почтенных лет, давно переставшему говорить перед слушателями, снова отдавать свои речи на голосование столь многочисленного судилища, мне как раз пришло на память это изваяние. Я очень боялся, что, пожалуй, кому-нибудь из вас мой поступок покажется мальчишеским, не по возрасту легкомысленным, и что после него какой-нибудь начитанный в Гомере юноша выбранит меня, сказавши:

— насмешливо намекая последним стихом на мои ноги. Но, как вспомню о моем старике — Геракле, чувствую себя способным все сделать и не стыжусь отважиться на столь великий подвиг, ровесником будучи тому изваянию.

8. Итак, прощайте, и сила, и быстрота ног, красота и все, чем мило нам тело! И Эрос, твой Эрос, теосский певец, поглядев на меня, на мою бороду проседью, пусть улетает прочь, взмахнув золотыми отливами крыльев, — я отвечу: "Что до того Гиппоклиду?"

Но в слове разумном теперь мне было бы самое время стать вновь молодым и зацвести, и заколоситься, и увлекать как можно больше людей за собой, накинув им цепочки на уши, не скупиться на стрелы, ибо опасности нет, что ненароком опустеет колчан мой.

Видите, как я уговариваю себя не огорчаться моими годами, моей старостью. И поэтому отважился ныне спустить на воду давно уже стоявшее на суше суденышко, оснастив его, насколько позволили средства, и снова выйти в открытое море.

Будьте же и вы благосклонны, о боги, и наполните парус, ибо сейчас всего больше нуждаемся мы в крепком, попутном и дружеском ветре, чтобы о нас, если достойны того окажемся, кто-нибудь сказал словами Гомера:

Перевод Н. П. Баранова

1. Херефонт. Чья это песнь к нам, Сократ, доносится? Издалека, с морских берегов, вот с того высокого мыса? Как приятна она для слуха! Что за существо издает эти звуки? Безгласны обычно обитатели водных раздолий.

Сократ. То — морская поет, Херефонт, птичка. Гальционой прозывается она, многостонная, многослезная. Про нее люди давно сложили печальную повесть. Говорят, была женщиной некогда, дочкой Эола, Эллина — внучкой. Любезного мужа потеряла она и по нем долго тужила без меры: Кеиком он звался, происходил из Трахины, рожден был светлым сыном Денницы, — красавец-сын, красой в отца. После же Гальциона, по умыслу бога, птицей сделалась и вот, окрыленная, облетает моря, плачет, ищет супруга, обыскав всю землю в тщетных исканьях: супруга нет как нет.

2. Херефонт. Гальциона — ты говоришь? Я песни ее еще ни разу не слыхал: поистине, показалась она мне чуждой странницей. Да, отзвук, подобный стону, в песне своей издает птица. Скажи, Сократ, а собой как она велика?

Сократ. Небольшая. Большой, однако, за преданность супругу боги оказали ей почет. Покамест выводит Гальциона своих птенцов, природа соблюдает «гальционовыми» именуемые дни, средь зимней непогоды их отмечая светлым вёдром, — вот, как сегодня: выдался денек на славу. Посмотри, как там, наверху, безоблачно! Неподвижны лежат и спокойны равнины морские, с зеркалом, как говорится, схожи…

Херефонт. Да, это — так: кажется, день в самом деле выдался «гальционовый» нынче. Такой же вот был и вчера… Но, ради богов: можно ли верить старой сказке, Сократ, тобой рассказанной, будто птицы могли женщинами делаться, а женщины оборачиваться в птиц? Во всяком случае: мне невозможными кажутся все эти басни.

3. Сократ. Любезный Херефонт! Привыкли мы с тобой быть в том, что — возможно и невозможно, чересчур недальновидными судьями! Мы обо всем заключаем по способностям человека, слабого в знании и в вере, и даже — в зрении. Как часто являются для нас легкие вещи трудными, доступные — недоступными, отчасти по неопытности нашей, отчасти, впрочем, по детской слабости ума. Воистину, каждый из нас младенцем кажется, даже самый старый, настолько ребячески кратка она, долговечность наша, против вечности целой. Друг! Подумай сам: люди, не зная силы богов и полубожественных существ и мощи всей природы, что могли бы сказать: мыслимо или нет то, что мы с тобой ныне видим? Не вспомнишь ли ты, Херефонт, что за непогодь третьего дня была? Вспоминать даже жутко, пожалуй, молний жестокий блеск, ужасный гром и ветров чрезмерную силу! Можно было подумать: вселенная хочет вот-вот сейчас распасться на части!