7. Итак, я боюсь, не оказалось бы снова, что я поступил подобно твоему Прометею, примешав к мужскому женское, и не навлек бы я тем самым на себя обвинения. А еще больше другого боюсь: что могу показаться, быть может, Прометеем, ибо обманул моих слушателей и кости подсунул им, прикрытые туком, то есть преподнес комический смех, скрытый под философической важностью. Только одного — воровства, ибо Прометей, является божественным покровителем и воровства — только этого не подозревай в моих сочинениях. Да и кого бы я мог обокрасть? Разве только одно: может быть, я не заметил, что кто-то еще до меня тоже складывал таких чудовищ: морских коней и козлооленей. А, впрочем, что же делать? Надлежит остаться верным тому, что раз выбрал, ибо изменять начатому — дело не Прометея, а Эпиметея.

Перевод Н. П. Баранова

1. Ликин. Никак великолепный Лексифан? И с книгой?

Лексифан. Да, да, Ликин! Одно из моих писаний, сегодняшнего сбора. Сколько нового! Вы просто захлебнетесь, по-моему.

Ликин. Что ты? Неужели ты и о помоях уже начал пописывать?

Лексифан. Вовсе нет. Я не сказал: «помоями». По-твоему же было бы куда изящнее «свежеписанье», вот так сказать? У тебя, как видно, ухазатквение? Серная накипь села?

Ликин. Ну, ну, извини, дружище!.. Пусть, просто ново. А все-таки… «по-моему» — это так близко с помоями! Но расскажи: каков же смысл твоего сочинения?

Лексифан. В нем я пироборствую с сыном Аристоновым.

Ликин. Ну, положим, разные бывают Аристоны… Мне показалось однако, что, говоря о «пире», ты имеешь в виду Платона?

Лексифан. Справедливо уразумел ты! Сказанное против кого другого бессмыслицею было бы.

Ликин. Тогда не медли: прочти мне что-нибудь из твоей книги, да не вовсе останусь я без угощения. Ибо, наверное, настоящий нектар польется нам из твоего ковша.

Лексифан. Сбрось наземь засевшего в тебе насмешника! Добропроходными сделай уши и внимай! Да отступит затычка и да не сошлешься: "накипь села"…

Ликин. Говоря смело — ни Кипсела, ни Периандра у меня в ушах не засело.

Лексифан. А ты, Ликин, следи меж тем, сколь совершенно я веду рассказ: благоначален ли и много ли являет благомыслия, благоречив ли он и вместе благослувен?

Ликин. Наверно, он — таков! Ведь он же — твой. Но, приступи же наконец.

2. Лексифан (читает). "Посем пообедаем, — возговорил Калликл. — Посем подвечерьем по Ликею покружимся, а теперь — льзя уже умастить нашу запекель, на пригреве пожариться и, помывшись, сесть хлебосольничать. И уже пора пешешествовать. Эй, мальчик! Смореходь мне в баню скребницу, мех с вином, парусок мохнатый и омыленье. Да побанье доставь: найдешь там, на полу, рядом с престулом нашим — два обола. А ты что станешь делать, мой Лексифан? Пойдешь или еще помедлишь здесь?

— О, я, — промолвил я, — тридревле мылогладен, зане непроходимо мне: здесь, в самом расчлененье, — размягченье: мой вьюк несло жестокое седло. Седлопогонщик понуждал, хотя сам вслед еле скоконожил, как будто Диониса праздновал. Да и на поле я нетрудным не был: застал рабов, когда одни звончили летнюю песню, другие могильный холм отцу готовили. Итак, поразграблявши с ними насыпь граблями и с насугробившими грядки сам малость сопотрудившись, я распустил их из-за холода и потому, что сильно припекало: ты знаешь, в крепком хладе печь зарождается. Сам же, обойдя запахи, скороду нашел, на них возросшую; несколько таких редьковых землегвоздиков ослобонил; потом кервелем и огородиной дикой обовощился да яичников купил… Луга еще кветоухать не начинали, чтоб самоходом шествовать, — я всторочился на луку и гузку ободрал себе. И ныне ступаю болько, потую часто, телом кволый стал, и наиболе потребно мне в воде поплавать; любезно искупаться после недуга!

3. Так тот час же я тоже побегу, к мальчику, который, верно, ждет меня около бобоварихи или подле хламопродавца. А, впрочем, ему ведь было повелено: встретиться возле старьевщика.

Но кстати: вот он и сам и, как я вижу, уже купивши молозива и хлебцов-подзольничков, и чесночины, и сычужков, и толстокрай, и челышко, и многоскладный бычий требух, и жарева разного.

— Вот славно, мой малыш Аттикий: ты меня почти беспутным сделал!

— А я, господин, — возговорил тот, — чуть мурговать не начал, как тебя приглядывал со всех сторон. Но льзя ли узнать, где ты вчера обедал? Неужли у Ономакрита?

— О нет, — промолвил я, — свидетель Зевс! Напротив: я ездил верхом в сельцо, тпруку погоняя. Ты знаешь: я ведь любосел! А вы, наверно, думали что я бульбулькаю в коттабе! Но ступай! Это и прочее сосдобьте да вытрите квашенку, чтобы замесить нам латучнички. Но скоро — мой выход. Пойду насухомаслюсь.

4. — И мы, — возговорил Филин, — я, Ономарх и сей Гелланик последуем тебе. И острие часов уже тенит полсферы. Боюсь, чтоб не случилось нам купаться в обмывках после разных Черномазов, сутолочась тесно со всяческим дерьмом.

И Гелланик сказал:

— А я совсем слеплю к тому же: зрачки мои словно задрянены и моргомженье частое, и ослезиться готов всегдашне, и ядуют мои глаза, и мне потребен некий глазомудрый сын Асклепия, чтобы, всколебавши, влил мне свое зелье, и откраснели вежды, перестали быть гноеточивыми, взирая увлажненно.

5. Подобно рассуждая, все мы, собравшиеся, вышли.

По прибытии в гимназий, когда мы разоделись уже, то сей занялся руколомом, оный — горлохватом и рукопашью, третий, жирно намазавшись, ловчился, четвертый тяжелою мошной махал, а пятый, нагорставши свинцовых голышков, гремками рукометал их. Потом, потершись и захребтив друг друга и побаловавшись в гимназии, мы с Филином в горячей ванне мокли и вышли вон, а остальные кувырками задельфинили в холодную купель и плавали вокруг с пронырством дивным!

Вернувшись, кто откуда куда, мы снова занялись кто чем. Я, подвязав сандалии, стал голову скоблить зазубленным чесалом, — я был острижен не под садик, а чашечкой, так как незадолго перед этим отвески и начельник обескудрил; тот — бобоедствовал, а этот — голод себе выташнивал, третий тоншил редьки и хлебочерпил рыбий взвар, четвертый — толстены кушал, пятый глотал поджаренный ячмень.

6. Когда приспело время, мы возлоктились. Вокруг стола стояли окукорцы да одрецы. А сам обед был сносен: снесли премного всяких снеден — свиное раскопытие и стегнышки, окорока и смолость, и супороси чрево плодоприятное, и мочки на противне, и подлив — с лучком и с чесночком, также подливку и много подобных плодовых варев, яичников и медожарев, яствий, брашен, страв. Из подныров было много краснорыбки и черепокожих всяких и рыбосол понтийский из сарган и копаидские угри, и кура соскормленная, и петух, уже отпетый, и рыба — прихлебниками были нам. И целого барана нам подали печепеченого и лядвие бычка, сменившего молочные зубки. Хлебы однако нористы были и совсем не плохи; все новолунно свежие послезавтрашние на этом празднике; овощи — и преисподние и превосходные, вино — неостарок из тех, что в шкурках; уже несолодко, еще непереварко.

7. На столе дельфиностойком всякие сосуды были расставлены: лобокрои, и черпаки ментородельные, держихвостки, и шмель-бомбил, и кубок-длинновыйка, и землеродов рой, что обжигал Ферикл, широкозевных и благоустойных, — часть из Фокеи, часть из Книда, — все, впрочем, унеси-ветер, тонкоскорлупки. Были стопы и стопочки, чаши и чашечки и сосуды с буковками — словом, был в полном сборе посудник.

8. А, впрочем, печной казан, бурлящий через край, на головы нам обратил угольев пыл! Мы пили бесперечь и были уже чуть-чуть под панцирем. Посем мы измаслились душистым болдырьяном, и кто-то закружил перед нами стуконожку плясунью-треуголку. Потом один, напрясли вскарабкавшись, искать заедок стал, другой в хлопушку играл, а третий — со смеху кукожил бровь.

9. Вот тут-то, прямо из бани, ввалились к нам самодокладно Мегалоним-сутяжник, Херей- золотоков, по заду узорник, и битоухий Евдем. Я их спросил, что с ними, почему — так поздно? Тогда Херей: