— Я, — молвил он — так, пустое хлопал: сережки да путы для дочери моей. Зато и прихожу к вам на закуску.

— А я, — возговорил Мегалоним, — другим был занят. День, как вам известно, сегодня обессуженный и бессловесный. Посему в виду перемолчанки я не мог ни словомерием заняться, ни речь осрочить, велев наводомерить мою клепсидру — "водяные дни". Узнав однако, что стратиг сегодня приступен, я надел плащ новый, непотребный, добротканный, сандалии — несносные и испустился вон.

10. И се тотчас же встречаются мне элевсинский светочник — дадух, великий иерофант и с ними другие неизреченнодеи и волокут Диния к приводу по начальству, виною выставляя то, что он их поименил, отлично зная при этом, что они с тех пор, как посвятились, — безыменны и больше не именуемы, зане именосвяты стали. Итак, он кликнул меня по имени…

— Я не знаю, — промолвил я, — о каком Динии ты говоришь?

— Можно встретить, — ответил тот, — такого человека в майданищах: луполук и скородожора, из самотеров и самодонков, всегда косматый, на ногах полусапожки или бабуши, двухрукавка на плечах.

— И что же, — промолвил я, — отменную принял преступник кару или просто пятою попран, изгнан вон?

— Всенепременно, — ответствовал, — он, доселе лебедкой плававший, теперь усидчив стал, зане хоть и блужав он был, а все же стратиг и пястовязы ему надел и ожерелье, учинив его в оковах и в треноге. Так что в узилище злосчастный от страха стал тайновздохи испускать и леопердом соделался и обещал дать задушевный выкуп.

11. — А за мною, — возговорил Евдем, — под сутемки послал Дамасий, когда-то могут и поборатель, а ныне уже подстарь и неборак. Ты знаешь его: меденщик, что стоит на рынке; всегдашне печет и жарит. Так он собрался нынче вывод устроить дочке замуж и обрядил ее уже. Но внезапу злая туча, обрушившись, наполы рассекла праздник: сын его, Дион, огорченный не знаю чем, вернее же боговражденностью постигнут, удавил себя и, твердо знайте, погиб бы, когда бы я, представши, не отдавил его, освободя удавку от погруженья. Я долго околь него на кукорках сидел, кожу прободал ему, баукая и силясь дозвониться, все ли еще он глоткой плотен. Наипользительнейшим оказалось то, что, ухвативши обоюдно его концы, я их разжал.

12. — Ужели, — промолвил я, — ты говоришь о знаменитом Дионе, подкопных дел мастере с отвислою мошонкой, — сам и погреб, сам и в погреб, в венке из мирт, мастикоугрызатель, что дразнит петушка и курочек ощупывает, только заприметит рыбоуда с большой удой и удовищем крепким?

— О нет, мой Дион — сам любоудит крепко, но простую рыбку. Однако на богиню подивись, — так продолжал Евдем, — Артемида у них стоит среди двора, творение Скопада, — к ней припавши, Дамасий и жена его, уже старушка и главой седая, подробно ее молили сжалиться на ними, и богиня тотчас вняла им, и здрав был сын, и ныне уж не Диона они имеют в юноше, а Богодара-Феодора, иль, лучше, воочию — Артемидора! И посвятили ей они, опричь другого, — лук и стрелы, зане любезны ей: ведь Артемида — и лучница, и дальновержица, и далеразительница есть!

13. — А потому — выпьем! — возговорил Мегалоним. — Зане я прихожу к вам, неся с собой вот эту бутылочку уже преклонного и сырные творожки и маслины землетрясенные, — я их храню, запечатлев древо источнейшими кустодиями, — и другие маслины — нырки и глиняные кубки, вот эти острочерепные и звонкоднищатые. Выпьем из них, — и с безыдью пирог косоплетенно залепленный. Ты же, отрок, полнее мне воды налей, да не стану головотужить, а посем смотри, как бы не накликал на тебя отрокопаса: ведь вам известно, что я болезную и голову всегда держу завойлочив.

14. А после пирушки соболтовню устроим, о сем — об оном, по свычаю. Ибо будет отменно кстати винокипенье слов.

— Одобряю это, — промолвил я, — и тем более полезным почитаю, что наша речь — венец изящества.

— Правду молвишь, — возговорил Калликл. — Зане вышучивать друг друга всегдашне — оселком для болта становится.

— А мне бы, — возговорил Евдем, — поскольку холодно сейчас, любезней было вином сугубо неслиянным поднаполнить чрево. Я уже хладосмертью объят и охотнее, сугревшись, послушал бы сих ловкоперстов флейтиста и арфистку.

15. — Что ты сказал сейчас, Евдем? — промолвил я. — Бессловесность ты нам предлагаешь, будто безустым и разобезъязыченным. А у меня и язык уже словится, и я совсем отчалил, да подревлесловлю вам и с языка заснегопорошу вас всех. Но ты со мной сотворил подобное тому, как если бы кто-то барку о трех ветрилах, плывущую с попутным, когда ветродыханно-полон парус, добробегущую, волногребнящую, державцы-обоюдозубцы опустив, и якоря железные и судопуты — внезапно в беге остановил, буруны взгриводыбив в злобе на благоветрие!

— Отнюдь, — ответствовал. — Но ты, когда желаешь, можешь быть пловцом, гребцом, ловцом морской пучины, я же с суши, попивая разом, подобно Зевсу Гомера с лысогорьев или с небоверха буду глядеть, как тебя проносит и как попутным ветром мочится корма!"

16. Ликин. Довольно, Лексифан! Хватит и попойки, и чтения! Да, да! Я уже пьян с тобой, и тошнит меня, как от качки, и если поскорее не извергну из себя все, что изложил мне, — так и знай: я в неистовство впаду, уверен в этом, корибантствовать начну от жужжащих вокруг слов, которыми ты меня осыпал. Правда, сперва меня смех разбирал от них, но когда их оказалось много и все в одном и том же роде, мне стало жаль тебя: я увидел, что ты попал в лабиринт безвыходный и болен болезнью тяжкой! Сказать прямо: ты желчью страдаешь, у тебя — меланхолия!

17. И вот я допытываюсь у себя самого: откуда, в какой срок успел ты собрать столько гадости? И где он сидит в тебе, запертый, этот рой совершенно неуместных и вывороченных слов, из которых одни ты сам сотворил, а другие понатащил, откуда-то выкопав. И за то, по слову поэта,

Сколько всяких нечистот ты насбирал и выплеснул на меня, хотя я ничего тебе плохого не сделал! По-видимому, ни друга у тебя нет, ни родственника, ни просто благожелателя, никогда ты не сталкивался с человеком честным, говорящим и действующим откровенно, который сказал бы тебе правду и исцелил тебя: потому что ты — водянкой одержим, тебе грозит опасность лопнуть от этого недуга, а тебе кажется, что ты — мужчина в теле! Свою беду ты принимаешь за крепость, и люди несмыслящие поощряют тебя, не зная, чем ты страдаешь, а людям просвещенным, конечно, ты просто жалок.

18. Но вот — прекрасно! Я вижу, к нам подходит врач Сополид. Сейчас мы тебя вручим ему, изложим твою болезнь и поищем какого-нибудь целительного средства. О! Это — человек сведущий, и многих уже, получив в свои руки полоумными, подобно тебе, и потерявшими всякое чутье, он исцелил, дав им свое лекарство. Здравствуй, Сополид! Возьмите-ка вот этого Лексифана, приятеля моего, как тебе известно; он ныне одержим пустословием и странною болезнью речи и стоит перед опасностью погибнуть окончательно. Спаси его, каким хочешь способом.

19. Лексифан. Не меня, Сополид, но его, вот этого Ликина, который воочию безмежно безодумен, а людей наукоученых умобредствующими почитает и вослед Мнесарху самосскому немость и пустоязычие нам приписывает. Но — клянуся Афиной, девой бессрамною, и великим звероубийцей Гераклом — вот ни на столечко мы не обращаем внимания на его хрюки и фрюки. Се отворачиваю: да не имеют его никогда супостретчиком! И мнится даже: нососвирелью отвечу на его укоры! А теперь иду к любезному другу Клинию, ибо наслышан, что уже издавна не прочищена жена его и тем недужит, что не течет. Так что Клиний и не всходит на нее, она у него не пройдена, не вспыхана.

20. Сополид. Чем же болен, Ликин, твой Лексифан?

Ликин. Да вот этим самым. Разве ты не слышишь, что он говорит? Покинув нас, с которыми ведет беседу сейчас, он говорит нам из глубины тысячелетий, выворачивая язык, складывая своих уродов и всяческую заботливость о них проявляя, как будто великое дело — чудить и чеканить поддельные слова взамен установленной полноценной деньги.