Итак, простите, если я, душа которого уязвлена этим сладостным и целительным укусом, пью жадно, подставив голову под струю. Только бы не пересох ваш родник, не иссякло желание слушать меня, оставив еще жаждущим, с раскрытыми устами. Что же касается моей жажды, внушенной вами, то почему бы мне не пить без конца? Ведь, по мудрому слову Платона, не существует пресыщения прекрасным.

Перевод Н. П. Баранова

Филон и Ликин

1. Филон. Разнообразно, Ликин, провели вы время, говорят, вчера за обедом у Аристенета: и речи какие-то философские произносились, и ссора немалая по поводу них возникла, а после — если не врал мне Харин — даже до побоища дошло дело, и в конце концов кровопролитием разрешилась вся эта застольная беседа.

Ликин. Откуда же, Филон, мог знать об этом Харин? Он ведь не обедал с нами.

Филон. Говорил, что от Дионика слышал, от врача. Дионик же сам, я полагаю, был в числе обедавших.

Ликин. Ну, конечно, был. Однако и он не с самого начала присутствовал при всех этих событиях; он появился позже, почти в середине сражения, незадолго до первых ранений. Странно поэтому, если Дионик что-то сумел передать точно, не будучи сам очевидцем того, с чего началась распря, закончившаяся кровопролитием.

2. Филон. Как раз поэтому сам Харин предложил нам, — если бы мы пожелали услышать правду о том, как произошло все это, — обратиться к тебе, Ликин. Дионик тоже говорит, что сам он не был свидетелем всего происшествия, ты же в точности знаешь о случившемся. Также и самые речи ты сможешь припомнить, так как ведь ты их не мимоходом слушал, а с полным вниманием. Потому, надеюсь, ты не замедлишь угостить меня приятнейшим этим угощением, приятнее которого, не знаю, найдется ли для меня другое, тем более что пировать мы будем трезвыми, мирно, без кровопролития, вдали от стрел неприятеля. Скажи: старики, что ли, как-нибудь нарушили своим бесчинством порядок обеда, или молодежь, возбужденная несмешанным вином, стала говорить и делать что-то уже совсем не подобающее?

3. Ликин. Ты требуешь, Филон, чтобы я по-мальчишески вынес это происшествие наружу и подробно рассказал о неприятностях, приключившихся за вином, в опьянении, тогда как следовало бы все предать забвению и считать это делом бога Диониса, который не оставил, пожалуй, — насколько я знаю, — ни одного человека не посвященным в свои вакхические таинства. Смотри-ка, не свойственно ли только людям злым допытываться о подробностях происшествия, которых лучше не выносить с пирушки, уходя с нее. Недаром поэт сказал: ненавижу тех, "кто помнит, что было на пиру", и Дионик неправильно поступил, разболтав обо всем этом Харину и раскидав обильные объедки, оставленные почтенными философами. Я же — и не проси! — ни слова не скажу.

4. Филон. Я вижу, ты ломаешься, Ликин! Хоть передо мною не следовало бы так поступать — ведь я доподлинно хорошо знаю, что тебе самому сильнее хочется рассказать, чем мне тебя выслушать. Мне кажется, что если бы не оказалось у тебя слушателей, готовых тебя слушать, ты с удовольствием подошел бы к первому попавшемуся столбу или к изваянию и все бы перед ними излил, одно за другим, не закрывая рта. И, право, если я соглашусь оставить тебя в покое, ты не дашь мне уйти не выслушав тебя, но станешь удерживать, пойдешь провожать и будешь во мне нуждаться. Так вот: я тоже в свою очередь начну ломаться перед тобой, и, если тебе так хочется, — пойду и расспрошу об этом другого, а ты не говори, пожалуйста.

Ликин. Только не надо сердиться! Я расскажу все, если уж так тебе этого хочется, только с условием, чтобы ты не распространял далее.

Филон. Если я еще не вовсе забыл, что за человек — Ликин, то ты сам это лучше сделаешь и не замедлишь рассказать всем, так что во мне и нужды никакой не будет.

5. Но вот что скажи мне прежде всего: не по случаю ли женитьбы своего сына Зенона угощал вас Аристенет?

Ликин. Нет! Напротив, он сам выдавал дочь Клеантиду за изучающего философию сына Евкрита, ростовщика.

Филон. Зевсом клянусь, красавец- мальчишка! Нежен он только еще, по правде сказать, и немного зелен для брака.

Ликин. Не нашлось, видимо, другого, более подходящего, — а этот и скромен, как кажется, и к философии стремление имеет, да к тому же единственный сын у богача Евкрита, — вот Аристенет и выбрал его из всех прочих в женихи.

Филон. Это, конечно, не маловажная причина — богатство Евкрита!.. Однако, Ликин, кто же присутствовал на обеде?

6. Ликин. Всех гостей перечислять было бы, пожалуй, бесцельно. Из людей же, имеющих отношение к философии и красноречию, — о них, думаю, тебе хочется больше всего услышать, — присутствовали: старик Зенофемид из Стои и с ним Дифил, прозванный Лабиринтом, — учитель сына Аристенета Зенона; из перипатетиков был Клеодем, — знаешь: болтун, обличитель, "наш меч" или «нож», как зовут его ученики. Также и эпикуреец Гермон был там. Едва лишь он вошел, как тотчас стоики насупились и отвернулись от него, и было очевидно, что они гнушаются им, словно он какой-нибудь отцеубийца, проклятый человек. Все они, перечисленные как друзья Аристенета и завсегдатаи, были приглашены на обед, и с ними вместе также грамматик Гистией и учитель красноречия Дионисодор.

7. Кроме того со стороны жениха, Херея, находился в числе гостей платоник Ион, учитель молодого человека, — такой торжественный с виду и похожий на бога, великое являющий благолепие своим лицом; «Правилом» зовут его многие, имея в виду прямоту его мысли. И когда он вошел, все перед ним расступились и встретили, словно он стоял выше их. Вообще событие это — присутствие среди гостей удивительного Иона — напоминало посещение пира каким-то божеством.

8. Когда пришло время уже возлечь за стол, так как почти все гости собрались, то направо от входа весь длинный стол заняли женщины, присутствовавшие не в малом числе, и среди них — невеста, вся закутанная покрывалом и окруженная женщинами. Против входа заняло места остальное сборище гостей, каждый сообразно своему достоинству.

9. А против женщин первым лежал Евкрит, рядом с ним Аристенет. Затем возникло сомнение: должен ли впереди лежать стоик Зенофемид, по преклонному возрасту, или Гермон-эпикуреец, как жрец владык — Диоскуров и представитель одного из знатнейших семейств в городе. Зенофемид, однако, разрешил это заблуждение, заявив: "Аристенет, ты меня на второе место положишь, после этого вот мужа, — затем, чтобы не сказать ничего худшего, — эпикурейца: я уйду и покину твой пир". Тотчас Зенофемид подозвал своего слугу и, казалось, собрался уходить. Но Гермон сказал: "Получи, Зенофемид, первое место! А только, оставляя в стороне все прочее, ты должен был бы дать мне место, как жрецу, даже если ты совершенно презираешь Эпикура".

"Смеялся я на это, — возразил Зенофемид, — жрец из эпикурейцев!" — и, сказав это, он возлег, а после него все-таки лег Гермон; потом перипатетик Клеодем, затем Ион и за ним жених, потом я, подле меня Дифил, за Дифилом его ученик Зенон, далее ритор Дионисодор и грамматик Гистией.

10. Филон. О-го, Ликин! Да это музей какой-то, храм наук — пирушка, о которой ты рассказываешь: почти сплошь ученые мужи. Что касается до меня, я одобряю Аристенета: справляя многожеланный праздник, почел он достойным прежде всего угостить людей мудрейших и, что самое главное, каждой философской школы, — и не так, чтобы одних пригласить, а других нет, но всех, без всякого разбора.

Ликин. Это потому, друг мой, что Аристенет не таков, как большинство богачей: для него просвещение не безразлично, и большую часть жизни он проводит в общении с подобными людьми.

11. Итак, мы угощались первое время в полном спокойствии. Наготовлено было много всякой всячины. Впрочем, я думаю, никакой нет нужды все это перечислять: подливки, пирожки, лакомства — всего было вволю.

И вот Клеодем, наклонившись к Иону, сказал: "Посмотри-ка на старика, — я понял, что он имел в виду Зенофемида. — Как он начиняется закусками! Плащ у него весь залит похлебкой, а сколько кусков он передает своему слуге, стоящему позади, в уверенности, что никто этого не замечает, и забывая о тех, кто возлежит пониже его. Укажем на это Ликину, чтобы у нас был лишний свидетель". Мне, однако, никакой не было надобности в указаниях Иона, так как я еще задолго до них все это разглядел с моего места, удобного для наблюдений.