Собеседник. Отныне буду знать.

Ликин. Ну, а если вместо вот этого самого «подменить» кто-нибудь скажет: «изменить»? Это чту будет, по-твоему?

Собеседник. По-моему, в обоих случаях он скажет одно и то же.

Ликин. Как можно? Неужели одно и то же? Мы «подменяем» одно другим — неправильное правильным или наоборот, а «изменяем» то, что есть, в то, чего дотоле не было.

Собеседник. Понял. Мы «подменяем» смысл, когда употребляем слово вместо прямого значенья в переносном, но «изменяем» его, когда, употребивши слово один раз в его прямом значеньи, после его же употребляем в переносном.

Ликин. Твое замечание не лишено тонкости. Возьмем еще пример. "Хлопотать вокруг" хозяйства кого-нибудь означает выгоду для самого хлопочущего; "хлопотать о" ком-нибудь — выгоду для того, о ком хлопочут. Конечно, и это одни смешивают, валят в одну кучу, другие — различают точно. Но будет лучше, если каждый станет точно различать.

11. Собеседник. Ты прав.

Ликин. Ну, а что «сидеть» и «заседать» или «сиди» и «садись» — не одно и то же, это, конечно, тебе известно?

Собеседник. Неизвестно. Вот о «седай» я слышал от тебя же, что это выраженье не правомерное.

Ликин. Ты слышал правду. Но сейчас я говорю о разнице между «сиди» и "садись".

Собеседник. Так в чем же эта разница?

Ликин. Обращаясь к тому, кто стоит, мы говорим: «садись», а к сидящему:

Странник, сиди себе, мы и другое найдем себе место.

То есть: продолжай сидеть. И снова я должен повторить, что смешивать два эти выраженья — значит допускать ошибку. Ну, а «сидеть» и «заседать», по-твоему, немногим различаются? Только когда мы сидим с другими, мы можем «заседать», а в одиночку, каждый сам по себе, просто "сидит".

12. Собеседник. И это ты разъяснил вполне. Но продолжай: вот так и надо меня учить.

Ликин. Еще бы! Ты ведь не обращаешь вниманья на разницу в словах. Не знаешь ты, что такое со-чи-ни-тель!

Собеседник. Нет, теперь — отлично знаю, когда послушал твои сегодняшние речи.

Ликин. Все потому, конечно, что для тебя "быть рабом" и "томиться в рабстве" — одно и то же, а между этими словами — я знаю это — существует немалое различие. Собеседник. Какое?

Ликин. "Быть в рабстве" — у другого, а "томиться в рабстве" — это "быть в рабстве у самого себя".

Собеседник. Прекрасно сказано!

Ликин. И много еще найдется для тебя такого, чему ты сможешь поучиться, если сам не будешь принимать свое незнание за знание.

Собеседник. Нет! Больше — не приму!

Ликин. Тогда отложим остальное до другого раза, а сейчас прервем наш разговор.

Перевод Н. П. Баранова

1. Ликин. Однако, Кратон, тяжелое же ты выставил обвинение, давно, видимо, к нему подготовившись, против плясок и самого искусства пляски и заодно против нас, находящих радость в подобном зрелище! Выходит, что мы как будто дурному и женскому делу отдаемся. Поэтому послушай, как сильно ты уклонился от истины и как, сам того не заметив, направил свои обвинения против величайшего из жизненных благ. Единственное твое извинение, что ты с начала своего существования жил грустной жизнью, в одних только лишениях находишь благо и, не испытав того, о чем говоришь, признал его достойным порицания.

2. Кратон. Неужели, Ликин, друг любезный, настоящий мужчина, к тому же не чуждый образования и к философии в известной мере причастный, способен оставить стремление к лучшему и свое общение с древними мудрецами и, наоборот, находить удовольствие, слушая игры на флейте и любуясь на изнеженного человека, который выставляет себя в тонких одеждах и тешится распутными песнями, изображая влюбленных бабенок, самых, что ни на есть, в древние времена блудливых — разных Федр, Партеноп и Родоп, — сопровождая свои действия звучанием струн и напевами, отбивая ногою размер? Разве это действие не смехотворное развлечение и не менее всего приличествующее человеку свободного происхождения и подобному тебе? Поэтому, когда я узнал, что ты тратишь время на подобные зрелища, мне стало не только стыдно за тебя, но и обидно: как, забыв Платона, Хризиппа и Аристотеля, ты проводишь время, предаваясь занятию, напоминающему щекотанье перышком в ухе? А между тем и для слуха, и для зрения найдется многое множество других, достойных развлечений, — раз ты в них нуждаешься: хоровод флейтистов или размеренное пение с сопровождением кифары, а в особенности величавая трагедия и живая веселая комедия — словом, все то, что удостоилось быть содержанием общественных состязаний.

3. Итак, мой милый, тебе придется усиленно защищаться перед людьми образованными, если ты не хочешь быть совершенно исключенным и изгнанным из круга добродетельных людей. Впрочем, лучше всего для тебя будет, я полагаю, исцелиться с помощью полного отречения от этих забав и признаться с самого начала, что ты никогда не был повинен в чем-нибудь подобном. А на будущее время будь осторожен, чтобы не сделаться незаметно для нас из недавнего мужчины какой-нибудь Лидой-флейтисткой или вакханкой. Правда, это будет столько же твоя вина, как и наша, если мы не сумеем оторвать тебя, как Одиссея, от лотоса забвения и возвратить к обычным занятиям раньше, чем театральные сирены незаметно не овладели тобой окончательно. Впрочем, те гомеровские обольстительницы злоумышляли только против ушей пловца, почему плывший мимо них нуждался в воске, а ты, видно, попал в полное рабство благодаря еще и глазам.

4. Ликин. Ай-ай-ай, Кратон! Ну, и зубастую же ты спустил на меня собаку, вашу, киническую! И все-таки пример, приведенный тобою, сравнение с лотофагами и сиренами, по-моему, нисколько не подходит к моему положению. Ведь те, кто вкусил лотоса и слышал сирен, гибелью платили за угощенье и слушанье, а для меня помимо того, что само удовольствие мне досталось куда более сладостное, еще и конец оказывается благополучным: со мною не случается, чтобы я домашних забывал и себя не помнил! Напротив, скажу без малейшего колебания — всякий раз я возвращаюсь из театра гораздо более умудренным и проницательным в делах житейских. Весьма уместно сказать словами Гомера, что видевший подобное зрелище

Кратон. О! Геракл! Как тяжко твое состояние, Ликин, если ты не только не стыдишься, но даже как будто гордишься им. Ведь во всем этом самое ужасное то, что ты не подаешь нам никакой малейшей надежды на исцеление, отваживаясь восхвалять столь позорные и отвратительные развлечения.

5. Ликин. Скажи мне, Кратон: ты так неодобрительно отзываешься о пляске и театральных представлениях потому, что сам неоднократно на них присутствовал, или, не испытав подобного зрелища, все же считаешь его позорным и отвратительным, по собственному твоему выражению? Ведь если ты сам видел, значит и ты находишься в одинаковом с нами положении; в противном же случае — смотри, как бы не оказалось безрассудным твое осуждение и дерзким, ибо ты порицаешь то, чего не знаешь.

Кратон. Только этого еще не доставало. Чтобы я с моей длинной бородой и седой головой уселся среди всех этих бабенок и обезумевших зрителей и стал вдобавок в ладоши бить и выкрикивать самые неподобающие похвалы какому-то негоднику, ломающемуся без всякой надобности!

Ликин. Ты заслуживаешь снисхождения, Кратон! Но если ты когда-нибудь меня послушаешься и, так сказать, ради опыта предоставишь себя в мое распоряжение, пошире раскрыв глаза, — я уверен, ты впредь не успокоишься, пока не захватишь раньше других удобное место на представление, откуда будет хорошо видно и слышно все, до мельчайших подробностей.

Кратон. Не дожить мне до лета, если я когда-нибудь себе позволю что-нибудь подобное, пока у меня будут голени волосатые и борода не выщипана! До тех пор могу тебя лишь пожалеть, так как ты вконец у меня завакханствовал!

6. Ликин. Так вот что, дружище: не хочешь ли, прекратив свои порицания, послушать немного, что я тебе скажу о пляске и о том, какие красоты в ней заключаются? Скажу о том, что пляска не только услаждает, но также приносит пользу зрителям, хорошо их воспитывает, многому научает. Пляска вносит лад и меру в душу смотрящего, изощряя взоры красивейшими зрелищами, увлекая слух прекраснейшими звуками и являя прекрасное единство душевной и телесной красоты. А если в союзе с музыкой и ритмом пляска всего этого достигает, то за это она заслуживает не порицания, а скорее хвалы.