— Человек, — согласился Степан Степанович, — новорожденный тоже человек, но его надо крепко пеленать, как бы ни жаждал он свободы движения, чтобы из него действительно вырос человек. Может статься, ребенку и тесно в свивальнике, но сними пелены, и он вырастет кривоногим, вырастет уродом.
— Уродом? Прокалывая носы, вывертывая ноги, дробя зубы, иные дикие африканские племена тоже уверены, что так красивей, лучше.
— То, о чём ты говоришь, бытовые частности, а чтобы судить о бытовых частностях, надо знать и законы страны, и её обычаи, и её историю, и нравственные установления, наконец, основы созданного этими народами общественного устройства.
Никишин встал. У него подергивалось лицо. Он до боли сжал тяжелые кулаки и поднял их кверху.
— Приехали, — сказал он грубо. — Вот именно. Сволочные, варварские законы, обычаи и установления своей страны. Приехали. Да здравствует дедукция! Из общего — частное. Благодарю. Я получил исчерпывающие объяснения, и мне больше незачем обходить остальных. Опрос закончен. Всего хорошего.
Никишин сорвался с места. Степан Степанович сделал было движение, чтобы остановить, удержать его, но Никишин, не оглядываясь, выбежал из кабинета в прихожую, рванул с вешалки шинель, накинул её на ходу и выскочил на улицу.
Его не ждали у Рыбакова. Он пришел и сел в углу, нахохлившийся и злой. Вначале он молчал, вслушиваясь в споры, чтобы уловить, о чём идет речь. Потом поднялся и резко заговорил:
— Постойте-ко, борцы за идею, помолчите одну минуту, — это пойдет вам на пользу. Планы ваши очень умны, но они ни к черту не годятся. Это что-то вроде осады крепости, совершенно безнадежной, хотя бы по одному тому, что в любую минуту к ней могут подойти на помощь силы, которые сильнее ваших в сотни раз. Бросьте вы это в болото вместе с политической экономией. Давайте штурмовать! Подложим фугас, и все разом полетит ко всем дьяволам. Завтра утром я дам публичную пощечину директору перед всей гимназией. Публично битого директора не оставят сидеть там, где его били. Его уберут как миленького из Архангельска. Что касается меня, то мне терять нечего. Завтра на совете меня всё равно выпрут. Ну-с, шевелите мозговыми извилинами, теоретики и светила мудрости, я чуть подожду.
Никишин обвел собрание насмешливым взглядом и сел. Предложение его было совершенно неожиданным и поставило всех в тупик. С одной стороны, оно как будто противоречило избранной комитетом тактике, отвергающей неорганизованные выступления, обструкции и прочее в этом роде; с другой стороны — было очень соблазнительно сразу, без длительной борьбы избавиться от ненавистного директора, мешающего всем. При всём том это как будто ничего не стоило гимназистам, не требовало никаких жертв, так как всем ясно было, что на завтрашнем заседании педагогического совета Никишин будет исключен из гимназии. Соблазн был велик, и некоторые ему поддались, высказываясь за предложение Никишина.
Тогда выступил Рыбаков. Предложение Никишина было для него столь же неожиданным, как и для всех остальных в этом собрании. Но за последнее время он перестал удивляться неожиданности встающих перед ним вопросов, и повинна была в том кыркаловская лесопилка. Сегодня в минуты, оставшиеся свободными до конца урока, один из рабочих, занимающихся в вечерней школе, спросил его: «Какая разница между русским заводчиком-буржуем и, например, французским и какое сходство?» Ответить на этот вопрос было не легче, чем на вопрос: «Следует ли принимать предложение Никишина?» Он только что вернулся оттуда, он ещё не остыл. Он поднялся, чуть бледнея, и резко, но с большой твердостью сказал:
— Мы должны очень решительно, очень решительно разъяснить Никишину, да и самим себе, что предложение его не имеет ничего общего с задачами, которые мы перед собой ставим, а также с методами нашей работы, которые мы избрали как наилучшие и скорее всего ведущие к цели. Во-первых, мы должны осудить самую идею Никишина добровольно и самому выбросить себя из гимназии, к чему обязательно приведет предлагаемая им демонстрация. Это значило бы сдаться, добровольно сдаться. Но он ни в коем случае этого не должен, делать. Он должен бороться плечом к плечу со всеми нами до конца. Во-вторых, мы все должны помнить, что одиночные выступления ни черта не дают — это всё равно что террористические акты, это не способ серьезной, большой борьбы. В-третьих, цель работы нашей — втянуть всех в общее дело, каждого, решительно каждого гимназиста убедить в том, что он обязан, да, обязан быть с нами. А кого, ну кого и в чем может убедить расправа Никишина? Кой-кого, может, и в восторг приведет, а очень многих и отпугнет и уж во всяком случае всех запутает. Что же тут хорошего? Ко всему этому, по-моему, совсем с другой стороны надо подойти. Главная наша задача какая? Главная наша задача — поднять всю гимназию, объединить, а значит, главная наша задача — пропаганда идей новой школы и борьбы, общая борьба за изменение школьного режима. И мы должны не толкать Никишина из гимназии, а, наоборот, во что бы то ни стало отстоять его, даже если уже на то пошло, если он так уперся, то и без его участия. Если его завтра исключат, мы должны добиться, чтобы его приняли обратно. И добьемся, будьте уверены, при условии, конечно, что действовать будем сообща, а не вразнобой. Добьемся и того, чтобы убрали директора. Я, как председатель комитета, настаиваю на том, что все мы так обязаны понимать нашу работу, и прибавлю тут же, что нашей гимназией мы не ограничимся. Мы должны организовать поддержку других школ, всех школ, какие есть в городе. Одновременно как немедленную меру предлагаю вот что…
Рыбаков приостановился, словно, споткнувшись о невидимый порог, за который нужно шагнуть, но за который шагнуть не мог решиться. Потом, рассердясь на свою нерешительность, сказал быстро и резко:
— Одним словом, я предлагаю забастовку.
— Забастовку? — порывисто привстал с места Ситников и зачем-то поглядел в окошко. — Это как на заводах?
— Да, — кивнул Рыбаков. — Забастовку. Как на заводах. Да. С предъявлением директору определенных требований. Вот попробуем. И увидите: такая штука будет посерьезней никишинской пощечины, похлеще их ударит.
— Ты убежден в этом? — спросил Никишин насмешливо и злобно.
— Убежден совершенно, — отрезал Рыбаков и стал тут же доказывать правоту этого своего убеждения.
В спор ввязался Мишка Соболь, потом Моршнев и Фетисов, и он сделался общим. Никишин не дождался конца спора, возникшего вокруг предложенной Рыбаковым забастовки, хотя спор касался прежде всего именно его. Уже в середине спора Никишин и вовсе перестал прислушиваться к нему, всё больше и больше прислушиваясь к тому, что совершается в нём самом. Он сидел в шумном многолюдстве, и было так, как будто вокруг него никого нет. Наконец он поднялся и, несмотря на попытки Рыбакова удержать его, ушел, не простясь ни с кем и не произнеся больше ни слова.
Когда он вышел на улицу, было уже около полуночи. Над мирным городом в морозном мареве стояла сонная луна. Ни звука в воздухе, ни движения, ни огонька в домах. А как чист, как нежен был усыпавший город свежий снег! Никишин остановился в воротах. На мгновение его поразили разлитые окрест мир и тишина, его поразило несоответствие этой картины с его собственным состоянием. Это было невыносимо. Ему было бы легче, если бы рвала город злая поземка и вокруг была непроглядная тьма. Всё окружающее казалось фальшивой декорацией, дико несоответствовавшей состоянию Никишина.
