— В губки, — приговаривает Веденеев всякий раз, как шар влетает в лузу. — В самые губки.
Несравненный мастер Грибанов, герой любрвичской «Биллиардиады», проигрывает партию, не успев сделать и трех шаров. Он бледнеет.
— Еще одну, — бросает он сквозь зубы и оборачивается к Веденееву: — Принеси пивка. Да поосторожней, поглядывай, чтобы не навернулся кто-нибудь из педагогов.
Веденеев идет за пивом. Они играют ещё одну и пьют пиво.
— За отбросы, — говорит Никишин, поднимая стакан с пивом, — за вознесение души.
— За что, за что? — спрашивает выпуча глаза Веденеев, но Никишин не отвечает.
Он наклоняется над биллиардом и бьет с нелепым и ненужным усилием по легкому шару. Шар взвивается вверх и, выскочив за борт, прыгает по полу.
Игра теряет для Никишина всякий смысл. Грибанов, осторожный и собранный вначале, обретает к середине игры свой обычный блеск и, кинув туза в середину, победоносно заканчивает партию.
— Контровую, — предлагает он небрежно, — на пятерку.
Никишину не хочется играть. Ему противен и биллиард, и Грибанов, и кольцо любопытствующих зрителей. Несмотря на это, он соглашается на контровую; он идет в игру с тупым упрямством, с мутной злобой.
Он проигрывает и уходит, выкинув пятерку, на которую должен был прожить до конца месяца целых две недели.
Дома, не зажигая огня, он падает на кровать и долго лежит, бессмысленно уставясь в темноту невидящими глазами. Потом встает, зажигает огонь и тоскливо оглядывает неприбранную комнату. На столе лежат «Три мушкетера». Откуда эта книга? Наверно, хозяйский мальчишка затащил. Он берет книгу и ложится с ней на кровать. С этой книгой по крайней мере можно ни о чём не думать. Он перелистывает засаленные странички. Разыгрывается кровопролитная дуэль у монастыря босоногих кармелитов. Д'Артаньян скачет как бешеный и насаживает гвардейцев кардинала на шпагу, как куропаток на вертел. Что ему сделали эти гвардейцы? Он их никогда не видел в глаза; так же как и они его. Они ничего не имеют друг против друга. Ни перевязь идиота Портоса, ни надушенный платок бабника Арамиса, ни дурацкая рана позёра Атоса не имеют к ним никакого отношения. И это ему нравилось? Этим зачитывался он до самозабвения? Он помнит: «Назовите вашего любимого писателя». Дюма, конечно Дюма!.. Он бросает книгу в угол и поворачивается лицом к стене. Чушь… какая чушь!.. Какая одуряющая бессмыслица!
Глава третья. УРАВНЕНИЕ СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ
Утром семиклассники нашли в своих партах листовки. На первой перемене Рыбаков подошел к восьмикласснику Фетисову. Это был низенький губастый крепыш. Он носил очки, был медлителен, на первый взгляд даже вял, но учился на круглые пятерки. Все знали, что Ленька Фетисов будет земским врачом, как все знали его отца — неудачливого портного-самоучку. Несмотря на хромоту, Фетисов-старший бойко носился по городу с брюками и жилетами своих заказчиков, завернутыми в кусок черного ластика. От бойкости этой проку, впрочем, было мало, шил он с вдохновением, но плохо. Заказчики вечно бранились, вечно случались переделки, вечно он был в долгах, вечно спорил с сыном и души в нем не чаял.
Ленька Фетисов, в противоположность буйно-беспечному отцу, был осмотрителен и осторожен. Когда Рыбаков спросил его в упор: «Ты знаешь Новикова?» — он подозрительно оглядел его и, поправляя очки, переспросил:
— Кого? Кого?
— Я спрашиваю, знаешь ли ты Новикова?
Фетисов пожал плечами:
— Предположим, что я знаю Новикова. Предположим, что я знаю трех разных Новиковых. Что из этого следует?
— Из этого следует многое.
— Что именно?
— Что именно? Ну, хотя бы то, что нам необходимо поговорить откровенно, по-товарищески, выяснить наши взгляды.
— Выяснить наши взгляды? — повторил Фетисов с обычной своей манерой переспрашивать. — Какие взгляды?
— Взгляды на события, которые происходят в гимназии.
— События? Давай отойдем к окну. О каких событиях ты говоришь? Я не вижу никаких событий в этой милой гимназии.
— Тем не менее они есть. И предвидятся ещё большие события.
— Ещё большие? Откуда ты знаешь?
— Имею основания предполагать. Если хочешь убедиться, можешь почитать.
Рыбаков повернулся лицом к окну, осторожно вытащил из-за пазухи перепачканный гектографическими чернилами листок и показал Фетисову. Тот прижал пальцем к переносице дужку очков и, оттопырив губы, внимательно прочел листовку.
— Дельно, — сказал он, кончив чтение. — Есть о чём поговорить.
Они проговорили всю перемену. Возвращаясь после звонка в свой класс, Фетисов уносил за пазухой двадцать листовок.
В шестом классе Рыбаков решил адресоваться к долговязому Мишке Соболю, который известен был своим строптивым нравом, уменьем задавать учителям на уроках ядовитые вопросы и больше всех шумел в день чайного бунта. Мишка Соболь проявил к делу азартный интерес и взялся не только подкинуть листовки в своем классе, но и передать их пятиклассникам, среди которых Рыбаков мало кого знал.
К концу дня в гимназии можно было заметить необыкновенное оживление. Гимназисты собирались группами, перешептывались, перебегали от класса к классу. Мезенцов, почуявший неладное, подходил крадучись то к одной, то к другой группе, но как только он приближался, заговорщики умолкали или толпой уходили в уборную, битком набитую старшеклассниками.
Мезенцов и туда заглядывал, выгонял всех в зал, но спустя минуту-другую клуб в уборной снова начинал работать.
Во время большой перемены Рыбаков оповестил Илюшу, Ситникова, Краснова, Фетисова и Мишку Соболя о предполагаемом собрании инициативной группы. Соболь попросил разрешения привести на собрание своего одноклассника Моршнева, за которого клятвенно ручался.
Красков в ответ на предложение прийти на собрание молча кивнул головой. Ни одной насмешливой реплики не услышал от него Рыбаков и по поводу листовки. Красков был бледен и сумрачен. Его угнетало сознание, что он явился невольной причиной тягостного положения Никишина и как бы сыграл на руку ненавистному всем директору. Пути ко всегдашней оппозиции были теперь для него отрезаны. Он должен был первым откликнуться на призыв протестовать против исключения Никишина. Таким образом он невольно становился одним из зачинщиков бунта, над которым прежде ядовито подсмеивался.
Совсем неловко чувствовал он себя по отношению к Никишину, и если бы встретился сейчас с ним, то был бы крайне стеснен. Однако он сразу после уроков пошел именно к нему.
Никишин встретил его равнодушно. Он сидел, не зажигая огня, и курил. Красков был на этот раз необычно молчалив и строг, выражался туманно и, как говорили в таких случаях гимназисты, «подпускал философию».