Илюша кашлянул, но не нашелся что ответить и продолжал молчать.

— Как вам нравится мой жених? Он красивый, правда?

— Жених? — удивился Илюша.

— Да, представьте. А вы не знали, что я выхожу замуж?

— Нет, — признался Илюша. — А как же гимназия?

— Гимназия? Подумаешь, велика потеря. Всё равно я ничего не знаю. Мне до смерти надоели уравнения со всякими там неизвестными. Я предпочитаю известное.

Она звонко расхохоталась.

— С гимназией покончено, — сказала она спустя минуту, беря с этажерки какую-то книгу и тотчас в рассеянности кладя её обратно, — и с гимназией, и с гимназистами… Поняли? — Она лукаво усмехнулась и уверенным движением подняла руку к прическе. — Прощайте, премудрый гимназист, прощайте навсегда… Можете посмотреть на меня в последний раз.

Она ловко повернулась кругом, засмеялась и, звонко выстукивая каблучками, пошла к дверям. Он поглядел ей вслед — на легкую её поступь, на уверенные её движения — и позавидовал вдруг и этой легкости, и этой уверенности. Так пройдет она по жизни — не оглядываясь, беззаботно и легко… А он будет всегда скован, связан, стеснен жизненными обстоятельствами, и никогда ему не добыть, не заработать, не отбить у жизни этой легкости, доставшейся другим без всякого труда…

Илюша закусил губу и посмотрел на книжку, которую держал в руках во всё время разговора с Альмой. На обложке в венце декадентских завитушек густо багровело заглавие романа — «Быть может да, быть может нет». Это был один из самых ходких и модных романов ходкого и модного Д'Аннунцио, и если не самый роман, то название его знали все. Знал его и Илюша, и претенциозная кокетливость его раньше казалась приманчивой и многозначительной. Сейчас, однако, заглавие показалось Илюше насмешливым и даже издевательским. И оно словно прямо обращено было к нему. Быть может да, быть может нет… Быть может… Какое тут, к черту, быть может. Всё совершенно определенно. Жизнь всегда говорит — нет.

Илюша ещё раз глянул на книжку и вдруг со злобой швырнул её на стол.

За окном лежало пасмурное, неприветливое утро. Рыбаков поднялся с ощущением какой-то досады. Сперва не разобрался, не понял, потом вспомнил — завтра заседание педагогического совета — решается судьба Никишина, а сделано очень мало для того, чтобы изменить положение и спасти Никишина. Что-то будет? Может быть, на собрании инициативной группы что-нибудь придумают.

В классе Рыбаков напомнил Илюше:

— Не забудь, сегодня в шесть.

— Хорошо, — кивнул Илюша рассеянно.

Рыбаков внимательно оглядел его:

— Ты что смутный ходишь какой-то?

Илюша вскинул на Рыбакова обведенные темными кругами глаза и снова опустил их.

— Так. Ничего.

Он стоял потупясь. Разве мог он сказать, что с ним? Разве мог он рассказать о ночной сцене с матерью, о других таких же сценах, о следах постоянных слез в Аниных глазах, о душной тесноте мира и неразрешимых его противоречиях… Разве можно рассказать обо всём этом? И что пользы от рассказов. Разве Рыбаков мог чем-нибудь помочь? Разве вообще кто-нибудь может помочь?

— Так. Ничего, — сказал он и, стараясь уйти от назойливых дум, спросил: — Ну, а как с Никишиным? Педагогический совет завтра?

— Завтра, — кивнул Рыбаков, досадливо потирая лоб.

— Никакого педагогического совета завтра не будет, — уронил, проходя мимо, Андрюша Соколовский.

Илюша и Рыбаков как по команде обернулись. Андрюша сгорбясь шагал по лестнице вниз.

Подошел Мишка Соболь.

— Чуете? — сказал он шепотом. — Пятиклассники письмо подали Петронию.

— Письмо? — обернулся Рыбаков. — Какое письмо?

— Черт их знает какое. Не кажут. Надуваются. Знаю только, что насчет Никишина.

Рыбаков озабоченно нахмурился:

— Надо достать текст.

— Попытаю ещё, — бросил, отходя, Соболь.

Через час вся гимназия знала о письме. Во время перемен пятиклассники ходили по залу именинниками. Гордость их возросла непомерно, когда разнесся слух о том, что заседание педагогического совета отложено. Они приписывали победу себе.

— А ты как думаешь? — спросил Рыбаков у Фетисова.

Фетисов скептически пожал плечами.

— При чем здесь пятиклассники? Просто Кулик заболел.

Вопреки мнению Фетисова, почти все гимназисты были убеждены, что причиной отмены заседания педагогического совета послужило именно письмо или, на худой конец, с одной стороны — болезнь инспектора, а с другой — всё-таки письмо. Гимназисты преисполнились гордости. Они почувствовали себя независимей и тверже. На перемене было больше обычного шуму и оживления.

«Может быть, это и хорошо, — думал Рыбаков, — может быть, даже лучше, что они уверены в действии петиции».

На четвертой перемене он получил от Мишки Соболя текст письма. Чтение его не доставило Рыбакову особого удовольствия. Оно было слишком почтительно. Оно не предъявляло никаких требований. Это скорее ходатайство о помиловании и едва ли шаг вперед на мятежном пути гимназистов. Правда, письмо, которое, как говорят, читалось перед всем классом и утверждено всеми, — это всё же зачаток общественного движения. Тогда всё же налицо шаг вперед, а впрочем…

Рыбаков не мог решить до конца своих сомнений и принес их вместе с текстом письма на вечернее собрание. Инициативная группа оказалась радикальней, чем думал Рыбаков, её созывая.

С первых же минут собрания стало ясно, что каждый в отдельности, скрываясь от других, многое передумал и многим мучился. Почти все тайком читали нелегальные и легальные политические брошюры, и теперь всем захотелось вдруг поделиться своими заветными мыслями. Все заспорили, загорячились, и едва ли не всех горячей Ситников, хотя обычно он выступал в качестве примирителя спорщиков. Было во всей атмосфере этого первого собрания, разительно отличавшегося от обычных гимназических сборищ, что-то совершенно новое, что волновало и подымало каждого над обычным уровнем собственных мыслей и ощущений. Силы каждого и уверенность удесятерились так же, как и резкость суждений.

Письмо пятиклассников было решительно и дружно осуждено, особенно его почтительный тон.

— Не просить, товарищи, а требовать мы должны осуществления своих прав, — сказал Фетисов, и все в один голос его поддержали.

Несмотря на обилие споров, не относившихся, по-видимому, к делу, собрание пришло ко многим практическим решениям. Был организован «Гимназический комитет борьбы за свободную школу». Решено было создать поклассные группы комитета, и выделены были тут же классные организаторы. Была избрана редакционная коллегия «Газеты Архангельской Ломоносовской гимназии», которая должна была выходить еженедельно и печататься на гектографе. Было решено предъявить требование об оставлении Никишина в гимназии и позже выработать и предъявить требования об изменении школьного режима. Постановлено было связаться с петербургскими гимназиями — Введенской и Столбовской, богатыми многолетним опытом работы, которая только зарождалась в Архангельске.