Кто из педагогов удружил доносом в столицу, Аркадий Борисович не мог решить, но как бы то ни было, а секретная бумага была налицо. Аркадий Борисович дважды её перечитал и явственно ощутил, как невидимый железный корсет, в последние дни как бы расшнурованный, снова облегает его.

Часом позже пришел Мезенцов и принес одну из листовок гимназического комитета, добытую им неведомо какими путями.

— Прошу заметить, — сказал он, передавая листовку Аркадию Борисовичу, — что она отпечатана на гектографе и в немалом, очевидно, количестве.

— Благодарю вас, — сказал Аркадий Борисович. — Ваши услуги не будут забыты, могу вас заверить.

Он поднялся с кресла и, вознеся с обычной твердостью голый череп, добавил:

— Кстати, Игнатий Михайлович, я вас просил несколько подготовиться к докладу о предполагаемых мероприятиях по усилению надзора за учащимися вне стен учебного заведения. Мы, помнится, отсрочили заседание педагогического совета в ожидании выздоровления Адама Адамовича. Сейчас выясняется, что ждать Адама Адамовича не представляется возможным. Заседание совета состоится завтра-послезавтра. Будьте готовы к докладу. Прошу иметь в виду, что это моё сообщение относится только к вам. Я просил бы вас никому не сообщать о предполагающемся, заседании педагогического совета, даже преподавателям. Я сам позабочусь об извещении педагогического персонала.

Спустя минут десять Аркадий Борисович вызвал к себе Алексея Модестовича Соловьева. Алексей Модестович явился незамедлительно, хотя в движениях его дебелого тела и не замечалось никакой торопливости. Почтенный географ и секретарь педагогического совета, как всегда, старался подчеркнуть свою степенность, как бы заранее требуя у собеседника уважения к этой своей степенности, как и к своему чину статского советника. По долгому опыту жизненных отношений с людьми он знал, что, чем более уверенным и сильным ты выглядишь, тем более неуверенным и слабым чувствует себя твой собеседник, сиречь твой противник. Всякого собеседника Алексей Модестович всегда рассматривал как своего противника в борьбе каждого с каждым, каковой являлась, по его глубочайшему убеждению, жизнь общества. В этой борьбе все средства хороши, если они ведут к твоей победе, и оружием в ней могут быть в равной мере как анонимный донос, так и респектабельный, почтенный вид уверенного в себе человека.

Нынче, как и всегда, Алексей Модестович вошел в директорский кабинет неторопливо, с достоинством неся от дверей к стулу у письменного стола тучнеющее тело, увенчанное седеющей, большой и аккуратно прибранной головой. В то же время его маленькие слоновьи глазки пристально следили за своим собеседником-противником, то есть в данном случае за Аркадием Борисовичем. От этих зорких и умеющих разглядывать глаз не укрылась некоторая взволнованность начальника, как не была обойдена его вниманием и горка обломков и крошек сургуча, брошенных в пепельницу.

Раскрошенный сухой сургуч мог означать только одно — получение секретного пакета из округа, так как секретные пакеты обязательно запечатывались сургучом. Если принять во внимание видимую взволнованность Аркадия Борисовича, то, сопоставив её с получением пакета, легко можно было догадаться о том, где причины, где следствия. Алексей Модестович мог даже проникнуть ещё дальше в глубь причин и следствий, так как не кто иной, как он сам и был автором доноса, ответом на который и явился секретный пакет из округа.

Всё было ясно. Всё шло так, как того желал Алексей Модестович, давно уже метивший на повышение по службе и сейчас начавший энергичную кампанию за осуществление своей давней мечты. Скрыв за поклоном довольную усмешку, Алексей Модестович осведомился о причине вызова, хотя заранее угадывал её. Догадки его оказались верны. Речь шла о срочном созыве педагогического совета.

Казалось бы, что элементарные правила арифметики не имеют никакого касательства ни к судьбам гимназических преобразований, ни тем более к крамольной политике. Дважды два при всех обстоятельствах равняется четырем, и даже вооружась программой Российской социал-демократической рабочей партии, даже прибавив к ней все существующие труды по экономике и политике, человек не в силах прибавить что-нибудь к этой железной формуле. Так полагал Рыбаков, и легко поэтому понять, что он был озадачен, когда Новиков, пощипывая свою светлую бородку, сказал ему:

— Дважды два есть четыре, вы правы, Митя, но иногда дважды два, кроме того, есть начало, частица социальной революции, во всяком случае мы докажем, что она неизбежна, как дважды два — четыре.

Новиков прошелся по рыбаковской каморке, возбужденно ероша мягкие волосы. Рыбаков следил за ним глазами, не понимая ни его возбуждения, ни этих странных сопоставлений между числами и политическими формулировками. А Новиков, продолжая теребить длинные волосы и улыбаясь близорукими глазами, говорил быстро и увлеченно:

— Посылая вас на лесопилку, я приближаю вас к первоисточнику. Это живая вода, Митя. На вашем задачнике арифметики, там, в конце, где пишутся ответы, напишите: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и это будет вернейший ответ на все задачи. И увидете, Митя, вам придется пустить в ход этот универсальный ответ, придется, и, может быть, очень скоро. И таблица умножения и социальное будущее будут чертиться одними и теми же руками. Обе задачи вы будете решать с ними, с теми, к кому я вас посылаю, с рабочими, с пролетариями, слышите, Митя, только с ними, и хотя бы против всех, кого вы до сих пор знали.

Новиков схватил Рыбакова за плечи и сильно встряхнул его. Рыбаков увидел его лицо совсем близко от своего, так близко, что показалось совсем нетрудным заглянуть в самую душу его, то есть в самую причину его тайного оживления, в самый корень всегдашнего новиковского воодушевления. Они не были учеником и учителем. Новиков не натаскивал Рыбакова, а отдавал себя. Кому? Ему же, Рыбакову? Или через него кому-то другому? Может быть, тем, к кому он посылал сейчас Рыбакова?

Рыбаков ещё не понимал этого с должной отчетливостью, но воспринимал каким-то особым чутьем. Новиков не только передавал знание о предмете, Новиков одновременно заражал, и он стремился вложить в Рыбакова эту двойную способность передавать и заражать. Может быть, именно в эту минуту, вместе с началом складывающегося понимания окружающего, вспыхнула в Рыбакове первая искра подлинной веры в то, что Новиков считал «неизбежным, как дважды два — четыре». Новиков внимательно, пристально посмотрел на взволнованного и не умеющего скрыть свое волнение Рыбакова и вдруг рассмеялся. Смех был ясный, легкий, радостный. Потом Новиков отстранился от Рыбакова и сказал с прежней оживленностью:

— Ну-с, так завтра вы начинаете, Митя. Ваша фамилия отныне Ветров — запомните. Вы наденете штатское, какую-нибудь там полупальтушку — в гимназической форме нельзя — и в семь часов вечера двигайте прямиком к лесопилке Кыркалова, к бирже. Там у первого штабеля вас встретят. Всё уже подготовлено. Программа вечерней рабочей школы по вашему предмету — четыре действия арифметики. Большее запрещено. Этим вы формально и ограничитесь, пока… ну, словом, пока. Вместе с тем советую, и настоятельно, приглядеться внимательней к ученикам, к их жизни, интересам, быту. Я думаю, что ваши общие с ними интересы очень скоро пойдут дальше сложения и вычитания. Научив их четырем действиям арифметики, вы сами должны будете учиться у них несравненно более важным вещам. Но об этом мы будем говорить отдельно и не однажды. А пока, Митя, помните, что мы с вами начали большое и важное дело.