Он не промолвил ни слова. И, плотнее закутываясь в одеяло и глядя в сумрак, Эва вдруг с удивлением ощутила пустоту и одиночество.

Да, она знает мужчин.

Но, быть может, она не так уж хорошо, как думает, знает саму себя.

Несмотря на то что в карете было тихо и холодно, Люсьену не требовалось одеяло. Неудовлетворенное желание все еще билось в его жилах, отдавалось в паху. Ему было так чертовски жарко, что перехватывало дыхание.

А еще его обуревала злость.

И не просто злость, а самая настоящая ярость.

Дикая, страшная ярость.

Он смотрел на свернувшуюся напротив него калачиком женщину и не понимал, чего ему хочется больше: задушить ее или овладеть ею. Образы сменяли друг друга в его воображении. Эва, спокойно вышедшая против разбойников. Эва, умело расправляющаяся с ними. Эва, ни на секунду не лишившаяся присутствия духа, уверенности в себе, полная редкой и прекрасной отваги… и вернувшаяся в карету с таким видом, словно она выходила из нее лишь для того, чтобы подышать свежим воздухом. Ее глаза горели невысказанным призывом, даже ее слова вызывали восхищение, которое он очень хотел ей выразить.

Она любительница подразнить.

Бессердечная. Опасная.

В этот момент он ненавидел ее почти так же сильно, как жаждал обладать ею.

Они проезжали милю за милей, а он оставался молчаливым и неподвижным, находясь в плену собственных мучительных мыслей. О сне не могло быть и речи. И взгляд никак нельзя было отвести от нее, свернувшейся под одеялом. Один локон волос выбился из-под капюшона, который она смастерила из складок одеяла, и красиво спадал вниз, изящно обвившись вокруг бугорка груди. К черту ее. Она красивое, коварное создание, Саломея, Афродита и Диана в одном лице. А если взглянуть на нее спящую, кажется почти возможным представить ее такой, какой она не может быть, — невинной, доверчивой душой, не испорченной жизнью и открытой всем ее прелестям.

«Если бы так», — горько подумал он.

Что сделало ее такой? Можно ли это исправить? Преодолеть? Он посмотрел на нее, спящую словно невинное дитя, каким она, должно быть, когда-то была, и почувствовал, что злость уходит… а на ее место приходит такое желание оберегать ее, что оно едва помещается в сердце. Ему страстно хотелось, чтобы она всегда была такой, а не настороженной, недоверчивой и насмешливой. Чтобы преграды, разделявшие их, когда она бодрствует, исчезли, как теперь, когда она спит.

Захотелось разбудить ее нежными поцелуями и ласками и утолить желание, которое и сейчас заставляет кипеть его кровь, обнажает нервы, делает влажной и горячей кожу.

Ему вспомнились последние слова Эвы: «Ну же, Блэкхит, не глупите. Я знаю мужчин. Я знаю, что у них на уме».

Его губы искривились в усмешке.

«Ты думаешь, что знаешь мужчин, не так ли, Эва? А вот меня ты не знаешь. Ты не представляешь, на что я готов, чтобы получить то, что хочу, не ведаешь о целенаправленной страсти, которую я вкладываю в каждый свой ход, и о том, что вся эта страсть, все эти ходы нацелены на тебя. Ты же знаешь, что будешь моей. Тебе не победить. Как бы ты ни старалась, тебе не удастся заставить меня превратиться в отвратительное существо, каким ты меня считаешь, вынудить своими язвительными речами вести себя как животное, каковыми в твоих глазах являются все мужчины. Беси меня, своди с ума, но одного ты у меня никогда не отнимешь — решимости обладать тобою. Ты великолепна… ты стоишь любого мужчины и выше любой женщины. Но тебе вряд ли удастся постичь злость, которая и теперь пульсирует у меня в висках…»

Злость на то, что она так сильно обижена, что отказывается верить человеку лишь из-за того, что он мужчина.

Злость на то, что у нее хватило смелости встать лицом к лицу с грабителями, но не настолько, чтобы переменить свое печально искаженное мнение о мужчинах. Хотя его сдержанность, да и ее собственные наблюдения за тем, как его братья относятся к своим женам, должны бы заставить ее изменить свои взгляды.

Он смотрел, как она спит, и чувствовал, что в нем поднимается холодная, безжалостная решимость.

Он разгонит ее демонов до того, как появится на свет невинное дитя, и сделает все, что в его силах, чтобы исцелить ее.

Не только ради нее, не только ради себя…

Но и ради ребенка.

Эве всю ночь, снилось, что она в постели с герцогом Блэкхитом.

Когда она проснулась, вся горячая, опустошенная, но переполненная неутолимым желанием, рассвет проникал сквозь занавешенные окошки экипажа.

Она немного полежала, стараясь не думать о ярких картинках сна, пытаясь сосредоточиться на действительности.

Эва находилась в объятиях Блэкхита. Она не имела ни малейшего понятия, как она там оказалась, хотя смутные воспоминания о том, что ночью ей было холодно и она стремилась к теплу большого, сильного тела своего спутника, заставили ее смутиться. Только подумать, она сама льнула к нему после того, как отвергла его, угрожая пистолетом! Какой же лицемерной дурой, должно быть, он ее считает. И теперь его руки сжимают ее, заставляя ощущать уют, безопасность и тепло, хотя этого она от него совсем не ожидала, не замечать холодного воздуха внутри кареты.

Как приятно так лежать. Ее голова покоилась у него на груди. Его сердце ровно билось у нее под ухом. Ей хотелось, чтобы эти мгновения продлились еще хоть немного, чтобы она могла доверять ему, не относиться к нему с опаской, чтобы и она была другой женщиной — у которой нет за плечами наследия боли и измены, которая радовалась бы обществу мужчин, могла бы отдаться своим сладким желаниям… О, та женщина возбудила бы это существо мужского пола и наслаждалась бы следующие пять или десять миль пути плодами своих усилий. Она вновь ощутила горячую пульсацию внизу живота, соски напряглись от желания. Проклятие!

— Доброе утро, — проговорил вдруг он.

— Доброе утро, Блэкхит. — С наигранной беспечностью она отодвинулась от него, вновь устанавливая между ними безопасную дистанцию и надеясь, что он не станет упоминать о том, что произошло прошедшей ночью. — Спасибо, что предоставили мне и кровать, и подушку, и одеяло одновременно.

— Не за что. Надеюсь, вам удалось поспать?

— Немного, — солгала она, насторожившись от его официально-вежливого обращения, так как не ожидала с его стороны ничего, кроме злости. Эва уже утратила тесный контакт с его сильным, мускулистым телом, исчезло ощущение его объятий. Находясь в его руках, она чувствовала себя почти любимой. Желанной. Жаль только, что такого не может быть и не будет в реальности.

Отогнав мечты, она подняла шторку и выглянула, зажмурившись, когда луч вышедшего из-за туч солнца упал ей на лицо. Перед ней лежали бесконечные гряды зеленых холмов, долины, покрытые инеем, а вдали виднелась неширокая голубая полоска моря.

Блэкхит смотрел на нее ленивым, но пристальным взглядом. Эву тревожил этот взгляд, однако заговорить с Блэкхитом она никак не решалась. Прошлой ночью он желал ее, и она не сомневалась, что так было и сегодня утром. Благодарение Господу, он не мог прочесть ее мысли, что и она хотела быть с ним.

А вдруг он видит, о чем она думает?

О Боже! Эва отвернулась к окну. Соски под рубашкой затвердели. Ее бросило в жар. Она почувствовала, что покрывается испариной.

Чтобы скрыть волнение, Эва заговорила:

— Итак, Блэкхит, каково ваше настроение сегодня утром, мэм? Надеюсь, оно улучшилось за ночь?

— Улучшилось. Но смею заметить, что завтрак улучшит его еще больше. В следующей деревне есть трактир. Там мы поедим.

— Думаю, что не составлю вам компании. Сейчас я не в состоянии даже думать о еде. — Эва положила руку на живот, где начала зарождаться тошнота, и стала смотреть на пасущихся вдалеке овец.

— Может, дать вам мятную конфету?

— А у вас есть?

— Я всегда ношу их с собой. — Он достал из кармана конфету.

— Знаете, Блэкхит, я все время думаю…

Он вопросительно изогнул бровь.

— О вашем имении, Джинджермере. Мне очень хочется его увидеть.