Лицом к Никите и Петьке у костра сидел незнакомый лет пятидесяти мужик с густой черной бородой, в кепке, надвинутой глубоко на лоб, в теплой телогрейке и охотничьих сапогах. Рядом, у его ног, валялось ружье.

А спиною к друзьям сидел на обрубке осины маленький взлохмаченный старик, голова которого казалась огромной от беспорядочно разросшихся седых косм, так что нельзя было разобрать, где кончается шевелюра, где начинаются борода, усы.

Глаза Петьки заблестели. Готовый позабавиться, он даже приподнялся. Но всегда уравновешенный Никита (которым на этот раз руководило, с одной стороны, благоразумие, а с другой стороны — возможность отомстить за удар по темени) больно ткнул Петьку локтем в бок. И, неслышно огрызнувшись, Петька остался лежать.

Взлохмаченный старик был сумасшедшим. Звали его Проней. Кто первым узнал, что зовут его именно так, — не важно. Дня три назад он явился в деревню по одной из таежных дорог, сутулый, седой, пропыленный (тайга нет-нет да и выкидывала что-нибудь такое, особенно в эти, послевоенные годы), и не успел он пройти десяти дворов, как мальчишки уже пристроились за ним: «Проня! Проня!..» Он быстро кивал направо, налево, счастливо улыбался до ушей, встряхивал косматой гривой и, часто притопывая ногами, смешно подпрыгивал на одном месте.

«Здравствуй, Проня!» — кричал кто-нибудь из мальчишек. И радостный Проня оборачивался на голос: «Здрасти! Здрасти!..»

Сердитые хозяйки разгоняли мальчишек, звали Проню во двор, давали хлеб, картошку, соль и, жалостливо кивая головами, кормили пшенным супом.

«Издалёку, отец?»

«Далеко, милая, далеко! От бога ж мы! — счастливо улыбаясь, быстро, но внятно говорил Проня. — Отколь же быть? Земля, чай, от бога? Мы тоже! Каменья, каменья — землица-то! Благода-ать! — Он вдруг пугался на мгновение, торопливо дцарил невидящими глазами по земле хватал первый попавшийся булыжник, ласково гладил его и, опять счастливый, повторял: — Благода-ать!..»

Где он расставался со своими булыжниками, никто не видел, но отыскивал он их везде — по дороге, у реки…

Чернобородый поднял голову и поглядел на сумасшедшего старика. Густые черные брови скрывали выражение узко прищуренных глаз.

— Ну, и что же дальше?..

Старик выпрямился, взмахнул стиснутыми кулаками.

— Проклятый камень! Я видел его!

— Что толку, дурак… — сказал чернобородый, ковырнув палкой угли, так что над костром взметнулось облачко золы.

— Тридцать лет! Но я видел эту речку! Я видел камень!

— Что проку, говорю?.. — как о чем-то надоевшем, опять повторил чернобородый.

Старик даже задергался на своем чурбаке.

— Этот камень провалился! Но я найду его, ты увидишь. А не найду — обшарю каждый ручей. Сегодня убедишься! Делалось прочно. Глухомань. Зало, прихожая! Подземные хоромы! Милостисдарь!.. — передразнил кого-то старик.

— А что ж он, идиот-то этот, верующим был, что на библию понадеялся? А? — усмехнувшись, спросил чернобородый, медленно разминая выхваченную из костра картофелину.

Приятели не дышали. Им нравилось, с какой серьезностью чернобородый разыгрывал старика.

— О, где этот камень… — повторил сумасшедший. — Тут береза была… — Проня оглянулся. — Благода-ать!

Чернобородый бросил обгоревшую кожуру назад, в огонь, вытер пальцы о телогрейку, достал из кармана кисет.

— А ты, случаем, не чокнулся тогда от радости? — неожиданно спросил он.

Но ответа Петьке с Никитой не довелось услышать, так как в этот момент под локтем Никиты сухо треснула хворостина. Чернобородый разом вскочил на ноги, шагнул в сторону затаившихся друзей и внимательно вгляделся в кусты.

— Кто здесь? — спросил он голосом, от которого приятели поежились.

А чернобородый опять возвратился к костру.

«Жмем!» — шепнул Петька. И сначала медленно, осторожно, потом быстрей они отползли на несколько шагов прочь от костра. Потом от дерева к дереву, бегом — в камыши. Наконец во всю прыть — через болото, к реке.

Чего уж не было на белоглинских дуэлях, так это примирения. Подобная разновидность мушкетерской трусости была чужда белоглинцам. Не та эпоха. Да и народ, видать, покрепче стал. Потому даже Колька тетки Татьянин предпочитал смерть в бою примирению без боя, то есть чтобы пожать протянутую руку — это ни в какую. Хорошо, правда, что никто еще и не протягивал ее ни разу.

Когда Петька и Никита подошли к месту дуэли, Мишка и Владька уже поджидали их. Но противники не стали упрекать друг друга. Холодно переглянулись, холодно сошлись в центре поляны, чтобы измерить шпаги. Каждый по очереди упирал свою шпагу острием в правую ладонь и прикладывал рукояткой к плечу. У всех, за исключением Мишки, была норма. Мишка сантиметра на два перебрал в длине, но Петька умолчал про это, только сверкнул глазами сначала на Мишку, потом на Никиту: «Видел?» Никита глазами ответил: «Ерунда».

Снова разошлись. Командовать поручили Мишке. Он скомандовал:

— Три… Четыре.

Поединки должны были начинаться одновременно, но не успели Петька со своим противником сделать по шагу навстречу друг другу, как Никита вихрем налетел на Мишку, одним ударом из-за плеча выбил у него шпагу, вторым двинул ему между ребер, и на этом единоборство секундантов закончилось.

Мишка подобрал свое оружие, зачем-то скребанул в затылке и сел на бугорок, рядом с Никитой, чтобы лучше видеть дальнейшие события.

Вообще-то Мишка умел драться, но, может, раскаивался, что его засекли с двумя-тремя сантиметрами, может, не хотел вовсе уж портить отношения со своими вчерашними друзьями или еще что — кто его знает. Раз есть победители, должны быть и побежденные. У каждого своя гордость. Колька тетки Татьянин, к примеру, еще считать как следует не научился, а уже был сорок два раза убит на дуэлях. Это тоже не всякому дано.

Короче говоря, секунданты приготовились наблюдать, основные противники начали сходиться. Владька — как достойный потомок каких-нибудь там графов де ла Бе — приветливо улыбнулся и хотел сказать одну из мушкетерских колкостей, но так как противник его шел молча, он тоже ничего не сказал. Только улыбку потупил…

А бить разрешалось только в грудь, до пояса. Причем самый кончик шпаги закруглялся во избежание укола. Прикосновение к груди в зачет не шло. Засчитывался лишь удар, которого противник не мог оспорить.

Первый выпад сделал Петька. Но Владька отшатнулся, коротким ударом отбил его шпагу вверх и сделал ответный выпад, так что Петька едва ушел в сторону.

Эти пробные секунды боя показали, что на легкую победу лучше не надеяться. Тогда Петька решил измотать противника.

Шпага его замелькала будто, бы сразу в нескольких направлениях. Но при этом она всюду натыкалась на Владькину шпагу, и если бы дерево вдруг оказалось металлом — яростный звон слышался бы в самой дальней деревне.

Сначала Петька норовил развернуться так, чтобы Владька оказался лицом к солнцу, но скоро утратил координацию. И то видел солнце перед собой, то замечал его сбоку, то вовсе не знал, где оно.

Бой становился напряженным. Секунданты начали волноваться. Мишка не выдержал даже и подсказал:

— Слева!

За что Тут же получил предупреждение от Никиты.

У Владьки была тонкая узкая шпата. Поэтому, когда Петька заметил, что противник его стал меньше думать о выпадах, а стремился вложить в каждый удар побольше силы, он с готовностью ответил ему тем же.

Сопротивление новичка разъярило Петьку, и он уже представил себе, как под его ударом разлетается хлипкое оружие противника, когда послышался треск.

Все дальнейшее завершилось в несколько мгновений.

Ярость едва не погубила Петьку, ярость и спасла его.

Треснув, разломилась надвое не Владькина, а Петькина шпага. И от неожиданности и от злости Петька совершил невозможное. Еще ни Владька, ни секунданты не успели понять, что случилось, как Петька, чья реакция обгоняла мысль, с отчаянием погибающего рванулся вперед, коротким взмахом в прыжке отбил шпагу противника и, падая, сильно ударил Владьку своим обломком прямо в грудь.