Потом приходит капитан, благодарит юнгу и убивает его. Мисс Фейл плачет. Капитан объясняет ей, что спастись можно только вдвоем.

— Шкура… — чуть слышным шепотом пояснил Никита.

Капитан открывает люк, и вместе с воздушной пробкой они вылетают из лодки. Мисс теряет сознание. Капитан за волосы тащит ее на поверхность… Англичане подбирают эту пару.

Никита завозился вдруг.

Петька подтолкнул его ботинком: мол, говори, что еще там.

— Она тут, понимаешь… — каким-то уже не своим от жажды голосом произнес Никита, — говорит, что это ее жених, тот, ну, которого этот немец утопил…

«Если бы Наташка так, — хотел и уже не мог сказать Петька, — убил бы дядька косой Андрей… И правильно б сделал».

Не зря англичане не помогали в войну. С такими союзниками не развоюешься: пропадут, как эта мисс Фейл.

Судить о времени они не могли. Надо бы встать, подползти к двери, чтобы увидеть, где солнце, но не имело смысла расходовать на это силы.

Никита больше не читал. Они опять лежали рядом, И, может быть, прошли сутки, может, двое…

Во всяком случае, потом выяснилось, что они пролежали так целый день. Им ничего не оставалось, как только прислушиваться к звукам во дворе и стараться по этим звукам угадать свою судьбу.

Они могли бы еще рискнуть и положиться на Прокопкину снисходительность вчера, когда у них не было этой драгоценной книги, сегодня рисковать было бы уже глупо.

Когда вместе с Прокопкиным топотом к ним доносились со двора еще и легкие, торопливые шаги, обоим на некоторое время становилось будто бы легче. И Петька опять щупал в темноте религиозное писание.

Наконец шаги хозяев совсем утихли.

По неуловимо загустевшей темноте чердака путешественники поняли, что наступил вечер. Тишина стояла так долго, что Никита не выдержал и спросил:

— А может, все же предали нас?..

Вопрос этот тяжелым камнем повис в воздухе над самой Петькиной головой. И оттого сухость в горле стала чувствоваться еще сильней.

Хлопнувшая на крыльце дверь показалась обоим сигналом к спасенью.

— Шерхан!.. — коротко позвал Прокопка. Друзья сразу привстали на коленях и вслушались. Заскрипела калитка.

Петькины глаза сверкали торжеством, хотя торжествовать особой причины пока не было.

Но когда калитка закрылась и когда прошло две или три минуты, дверь дома опять сильно хлопнула, и друзья буквально почувствовали, как женщина перебежала через двор к сараю. Коротко заскрипела приставленная к дверце лестница, и — будто у этой женщины в самом деле крылья — рядом послышался ее веселый шепот:

— Мальчики! Живы, мальчики? Друзья кубарем перелетели через тряпье.

В дверную щель — примерно в два-три пальца шириной — им была видна только часть ее лица: один глаз, нос и улыбающиеся губы, но смеется она или плачет — разобрать нельзя было.

— Бедненькие мои! Вас не ищут?

— Не… — сказал Петька. — Мы путешествуем. Теперь она засмеялась.

— Пленнички мои! Держитесь! Немножечко еще, ладно?! Немножко потерпите! — И, болтая всякие нежности, как маленьким, она стала проталкивать им в щель куски хлеба, потом сала, потом масло в газете, потом блины, потом втиснула плоскую солдатскую фляжку с водой, потом еще большущий флакон из-под одеколона.

Друзья теперь уже твердо знали, что их трое здесь против одного Прокопки.

Фляжку завинтили как следует и оставили на завтра, флакон решили выпить сразу.

Опять легли рядом и, передавая друг другу ароматный, пахнущий одеколоном пузырек, стали делать по одному маленькому глотку. И когда из флакона упала в широко открытый Никитин рот последняя капля, путешественники были готовы на любые новые испытания.

Конечно, они могли бы выпить сразу и фляжку, но опыт подсказывал, что делать этого не следует.

Жажда пропала. На смену ей пришел голод.

В свете фонаря разложили хлеб, масло, блины и пировали до тех пор, пока не почувствовали, что объелись.

Это всегда выясняется почему-то вдруг. Нет бы человек наедался постепенно. А то глотаешь, глотаешь, кажется, еще тонну можешь съесть. Вдруг — стоп! Оказывается, ты перехватил лишнего. И тебя даже начинает чуточку мутить.

Остатки продуктов спрятали от мышей за стропилами, под крышей. Развинтили фляжку и набрали в рот по большому глотку воды на закуску.

Потом еще раз от корки до корки перелистали библию, но ни безмолвная схема, ни многочисленные точки опять ничего не объяснили им.

Никита разыскал среди книг «Похождения Ната Пинкертона». Увлекся. Оказывается, Пинкертон — это почти Шерлок Холмс. А Петька нехотя раскрыл «Тайны женского очарования» и, сплевывая и ругаясь время от времени, стал читать эти непонятные тайны.

Потом, уже обжившись на сеновале, по-домашнему сняли ботинки и легли спать, укрывшись телогрейками.

Никита в эту ночь воевал на немецкой субмарине. С двумя пистолетами в руках он застрелил капитана. Потом через торпедный аппарат выбросил за борт мисс Фейл и вместе с юнгой захватил весь корабль. Под двумя флагами — английским и советским (советский — чуть выше) — они стали громить фашистские корабли на их же лодке.

Петька нашел дворцы. И будто бы Петька — Великий Визирь: куда он ни пойдет, золото так и сыплется к его ногам. А кругом алмазы, алмазы. Он велит мастерам сделать матери курятник из чистого золота, с золотыми насестами. И у петуха в гребне — жемчужина. Весь мир подвластен Петьке. Он даже не знает уже, чего пожелать… У него больше нет желаний. Он не успевает подумать что-нибудь, а разные арабы, абреки, ашуги уже несутся сломя голову, чтобы желание его было выполнено. Но жизнь у визиря несчастливая. Все почему-то восхищаются огромной бородавкой на его носу. Он хочет ее прикрыть, он старается спрятать ее под чалму. А все кричат: «Ах, какое очарование! Какая замечательная у него бородавка!» И главное — ее все время видишь. Нет бы села где-нибудь на шее — села прямо на кончике носа, так что на весь мир невольно приходится глядеть через бородавку. А тут еще Никита, будто очумел, хватает его руку и целует в ладошку.

— Сдурел ты?! — спрашивает его Петька.

А Никита слышать ничего не хочет и лезет целовать его в грудь на линии сердца. И все заканчивается дуэлью. Только дерется Петька не с Никитой, а почему-то с Семкой Нефедовым. И Великому Визирю становится даже стыдно, что он поднял шпагу на такого никчемного человека.

Весь день с раннего утра стирала во дворе и полоскала белье жена Прокопки. Со двора доносилась ее тихая, осторожная и вместе с тем счастливая песенка:

И так это легко было представить себе: вечер… Синева. Речка. Не Тура, а другая — чистая-чистая, синяя. И месяц над нею. И тихо-тихо. Только песня откуда-то… Путешественники — каждый про себя — стали подпевать женщине.

Но слов они, к сожалению, не знали..

А после обеда, когда хозяйка запела чуть громче и Никита с Петькой обрадовались, что услышат песню до конца, хлопнула дверь на крыльце. Рявкнул Прокопке:

— Чего развеселилась? И песня оборвалась.

— Дома от нее слова не услышишь, а как на выход — пение начинается! Шалава…

— Соб-бака!.. — Петька зажал в кулак штык и сильно ткнул им в тряпье.

— Иди домой! — приказал Прокопка.

— Я еще не все сделала…

— Сказано, домой! — оборвал Прокопка.

— Мироед… — выругался Петька.

Женщина скрылась в избе. А Прокопка остался на крыльце. Дощатый настил поскрипывал под его сапогами. Было непонятно, зачем он угнал жену, если та стирала.

Но вдруг зарычал Шерхан, потом залаял, и в калитку постучали.

— Кто? — громко спросил Прокопка.

— Свои… — послышался неуверенный голос из-за забора.

— С делом или так опять?

— Не все равно тебе — сегодня или завтра… Может, договоримся…