Высший Военный Совет[237] в конце апреля предложил Щастному впредь до установления демаркационной линии путем переговоров центральной Советской власти с германским правительством попытаться установить временную демаркационную линию путем прямых переговоров с ближайшим немецким морским командованием на Балтике. Щастный с явной враждебностью отнесся к этому предложению, хотя никаких конкретных возражений представить не мог. У меня тогда же сложилось впечатление, что Щастный как бы относится враждебно ко всему, что может внести определенность в положение флота. Весь апрельский доклад Щастного был построен на том, чтобы подчеркивать отрицательные стороны положения и отвергать всякие конкретные предложения, намечавшие тот или другой путь выхода. Вот схема его доклада:
– Флот может быть атакован, флот в опасности.
– Примите меры предосторожности для отражения.
– Но мы не имеем права по Брест-Литовскому договору.
– Это Вас не касается. Если нападут, Вы обязаны обороняться.
– Но флот абсолютно не боеспособен, это – железный лом при нынешнем состоянии команды.
– В таком случае примите меры к уничтожению флота.
– Но при нынешнем состоянии команды нет уверенности и даже надежды уничтожить своевременно флот.
– Примите меры к немедленному установлению демаркационной линии.
– Это не наша задача, а задача центральной власти.
– Но центральная власть приказывает немедленно сделать шаги к установлению временной демаркационной линии на месте.
Тут возражения Щастного приобрели характер совершенно неопределенных и расплывчатых отговорок. Я формулировал приказ в письменном виде. Я особенно напирал на необходимость немедленно в тот же день приступить к переговорам с немецким командованием. Однако, прошло несколько дней, а сведений Щастный по этому поводу не давал. На вторично поступившие запросы он приблизительно на шестой или седьмой день ответил, что Зеленый, находившийся в Гельсингфорсе, считает несвоевременным поднятие вопроса о демаркационной линии. И только. При этом Щастный не отзывал Зеленого, не предавал его суду, не начинал переговоров сам, а совершенно объективно, как если бы это было в порядке вещей, оповещал нас о том, что срочный приказ Высшего Военного Совета в течение недели не выполняется, потому что подчиненный Щастного считает это несвоевременным. Мое первоначальное впечатление, что Щастный отталкивает все, что может внести определенность в положение флота, сделать положение менее безвыходным, укреплялось. Я послал угрожающую телеграмму по поводу его донесений о Зеленом. Только после этого Щастный побудил Зеленого к начатию переговоров о демаркационной линии. На мое указание о необходимости строгого выполнения приказа Щастный ответил самой презренной уловкой, что так как-де в настоящее время не существует устава и положений, то он не знает, нарушал или не нарушал Зеленый дисциплины, когда отказывался выполнить приказ о переговорах с немецким командованием. Если принять во внимание крайне критическое и острое положение флота, когда тот или другой шаг, то или другое промедление могло оказаться роковым, то действия Щастного в этом вопросе – особенно, если сопоставить их со всеми другими его действиями – приобретают более чем подозрительный характер. Если формулировать совершенно точно, к чему сводились мои подозрения, ныне вполне оформившиеся, то получится следующее: Щастный не хотел связывать себя ни в одном направлении. Сохраняя неопределенное положение во флоте – неопределенное по отношению к немцам (демаркационная линия), не выполняя своих обязанностей по отношению к Советской власти (невыполнение и полувыполнение приказов), компрометируя матросов в глазах Советской власти, Советскую власть – в глазах матросов, играя на панике матросов и питая эту панику, пользуясь открытой агитацией контрреволюционеров и пускавшимися ими слухами, и сам пуская темные слухи, Щастный хотел сохранить за собой возможность либо овладеть властью, если бы условия сложились для этого благоприятно, либо войти в связь с немцами и финскими белогвардейцами, если бы счел это выгодным, в то же время прикрывая свой тыл в том смысле, что сдача кораблей немцам в глазах команды вызвана предательством Советской власти, в глазах Советской власти вызвана предательством, развращенностью и недисциплинированностью команды и т. д. Наконец, Щастный, действуя крайне осторожно, стремился не оборвать связи с Советской властью на случай, если два другие исхода окажутся закрытыми и ему придется служить под Советским флагом. В этом отношении крайне характерна его попытка овладеть положением на кронштадтском съезде. Он разрабатывает строгий план в виде конспекта, но, боясь внести сразу определенность в свое положение, не идет прямо на съезд, а делает рекогносцировку в совет съезда, где говорит несомненно осторожно, уклончиво, нащупывает почву. Не встретив там надлежащего отлика своим политическим замыслам, он отступает.
II. Показания перед Верховным Революционным Трибуналом
(20 июня 1918 г.)
Товарищи-судьи! Я впервые увидел гражданина Щастного на заседании Высшего Военного Совета в конце апреля, после искусного и энергичного проведения Щастным нашего флота из Гельсингфорса в Кронштадт. Отношение Высшего Военного Совета и мое личное к адмиралу Щастному было в тот момент самое благоприятное, именно благодаря удачному выполнению им этой задачи. Но впечатление, произведенное всем поведением Щастного на заседании Военного Совета, было прямо противоположное. В своем докладе, прочитанном на этом заседании, Щастный рисовал внутреннее состояние флота крайне мрачными, безнадежными красками. По его словам, флот в техническом смысле еще хорош, но состояние команд делает его совершенно небоеспособным. Щастный позволил себе назвать флот «железным ломом», хотя эти самые суда, эти самые команды совершили только что вполне благополучно труднейший переход по льдам.
Было совершенно очевидно, что Щастный сильно сгустил краски. В первый момент я объяснял его преувеличения желанием повысить свои заслуги. Это было не очень приятно, но не столь уж важно. Когда же впоследствии оказалось, что Щастный всемерно пытался очертить столь же мрачно состояние центральной Советской власти в глазах самого флота, то стало ясно, что дело серьезнее.
Личная негодность флота сводилась, по словам Щастного, к «паническому настроению», которое питалось, главным образом, неопределенностью положения, отсутствием определенной демаркационной линии. Это признавал сам Щастный. Когда же на том же заседании Высшего Совета выдвигались определенные предложения, с целью упорядочить международное положение Балтийского флота, выяснив, прежде всего, вопрос о демаркационной линии, Щастный, не приводя никаких доводов, отбрасывал эти предложения. Ему нужно было безнадежное положение, но не пути выхода.
Щастному было тогда же предписано Военным Советом обратиться к немецкому командованию с предложением путем переговоров упорядочить вопрос о демаркационной линии. Тем не менее, этого прямого и точного приказа Щастный не выполнил.[238] Он охранял «безвыходное положение».
Такая же игра видна и в истории с фортом Ино.[239] На вопрос о судьбе этого форта я ответил на этом же заседании Щастному, что в этом частном вопросе морское командование должно согласоваться с нашей общей политикой. Мы должны стремиться установить демаркационную линию. Флот ни в каком случае не должен брать на себя почин военных операций, но, в случае нападения, должен обороняться, в крайнем же случае, т.-е. если другого исхода нет, – уничтожить суда. Я давал только общую директиву, все же командные распоряжения должны были, разумеется, делаться, в зависимости от обстоятельств, начальником морских сил, каковым и был гражд. Щастный. В оперативных вопросах Щастный обладал неограниченными полномочиями, и вся ответственность в этой области лежала на нем.[240]
