Таким образом, исходная патриотическая позиция Садуля приводила его во все большее и большее противоречие с правящей Францией. Он видел ограниченность и своекорыстную слепоту официальных представителей Франции, которые не могли и не хотели понять внутреннюю логику революции, ее неизбежность, ее цели, ее задачи, ее методы и руководились в своей политике злобной клеветой и жаждой мести. Участие Нуланса и др. в контрреволюционных заговорах, финансирование ярославского восстания[140] и других подобных предприятий должны были неизбежно довершить разрыв Садуля с официальной Францией Клемансо-Нуланса и его сближение с Республикой Советов. Незачем говорить, что это сближение продиктовано было исключительно идейными побуждениями, не сулило Садулю впереди ничего, кроме трудностей и опасностей, и давало ему лишь удовлетворение в сознании того, что его активное сочувствие рабочей революции разделяется подавляющим большинством трудящихся масс Франции. Таков общий ход эволюции Садуля, на основании тех впечатлений, какие я вынес из частых свиданий и бесед с ним в тот период революции. В дальнейшем наши встречи стали гораздо реже, так как я проводил время на фронтах интервенции, а в последний период Садуль жил вне Советской Республики. Но из этих редких бесед мне было совершенно ясно, что Садуль, ставший открыто под знамя коммунизма, был до последней степени враждебен официальной французской политике блокады и интервенции. Садуль считал, что эта политика, основанная на непонимании внутренних сил революции, не даст ничего, кроме бедствий и жертв. Смею думать, что дальнейший ход событий подтвердил не оценку Нуланса, а оценку Садуля. Политическая же линия Садуля вытекала именно из этой правильной оценки. Таков мой ответ на поставленные вами вопросы о взглядах и поведении Садуля в наиболее критический период войны и советской революции. Свои показания я, разумеется, готов подтвердить под судебной присягой.

28 марта 1925 года.

Л. Троцкий. РЕЧЬ НА СЕДЬМОМ СЪЕЗДЕ РОССИЙСКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ[141]

Товарищи, мы подводим итоги тому периоду, который обнаружил несоответствие в темпе развития нашей и западно-европейской революции. Несомненно, что все мы, были ли мы большими или меньшими скептиками, мы все, без исключения, представляли себе, что темп европейской революции будет больше приближаться к размаху нашей революции. Несомненно, что все мы, без исключения, полагали, что самый факт нашей Октябрьской революции, со всеми дальнейшими вытекавшими из этого факта последствиями – с нашими социальными мероприятиями, с разрывом старых договоров, с их опубликованием, с открытым предложением мирных переговоров, – что все это послужит прямым и непосредственным толчком для развития брожения в Западной Европе. Мы полагали, что это потрясение, ослабляя твердыню европейского капитализма, создает для нас новую, усиливающуюся с каждым днем опору в нашем наступлении против русской буржуазии и буржуазии европейской. Здесь обнаружилось известное несоответствие, корень которого лежит очень глубоко: в отсталости нашей страны, в том, что наша страна была вовлечена в круговорот империалистической войны, будучи бессильной выдержать эту длительную мировую бойню.

Из этого острого несоответствия выросла раньше, чем в других странах, задолго до европейской революции, наша революция. Она не нашла на первой же стадии своего развития необходимой поддержки. Отсюда все те глубочайшие тактические затруднения, перед которыми мы стоим. И сейчас – эта мысль может показаться теперь стертой монетой, однако и сейчас она остается во всей своей силе, – сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция.[142]

Я воздержался от голосования в Центральном Комитете[143] при решении этого важнейшего вопроса по двум причинам: во-первых, потому, что я не считаю решающим для судеб нашей революции то или другое наше отношение к этому вопросу.[144] Я не считаю его решающим. По вопросу о том, где больше шансов: там или здесь, – я думаю, что больше шансов не на той стороне, на которой стоит тов. Ленин.[145] Об этом я скажу далее. Но вместе с тем я думал и думаю, что та политика, которую отстаивает так называемая оппозиция, – политика революционной войны – для того, чтобы быть действительно примененной на деле, требует, помимо всего прочего, фракционного единодушия, единодушия всех оттенков партии, – это прежде всего. Нельзя вести войну против немцев и против нашей буржуазии, преодолевая косность широких слоев отсталой народной массы, и в то же время иметь против себя половину или большую часть партии, с Лениным во главе. Прежде чем вернуться к этому моменту, я должен в двух словах указать на смысл предшествующей международной политики.

Несомненно, что если иметь в виду простую передышку для нашего внутреннего строительства или для того, чтобы получить благоприятные материальные условия, мы должны были бы заключить мир в ноябре. Тогда мы могли бы получить от немцев самый лучший мир, потому что мы первые пробили брешь в рядах врагов Германии. Но никто из нас на этой точке зрения не стоял. Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Все мы видели в этом существо мирных переговоров, а не революционные фразы. Перед последней поездкой в Брест-Литовск мы все время обсуждали вопрос о дальнейшей нашей тактике. И только один голос в Центральном Комитете раздавался за то, чтобы немедленно подписать мир: это голос Зиновьева. Он говорил совершенно правильно, с своей точки зрения, – я с этим был вполне согласен, – он говорил, что оттягиванием мы будем ухудшать условия мира, подписывать его нужно сейчас. Но большинство сказало: «нет, продолжайте ту же политику агитации, затягивания и т. д.».[146] Однако, поставив вопрос о необходимости немедленного подписания мира, Зиновьев уже опоздал. Когда мы приехали в Брест-Литовск в последний раз, нам уже не пришлось затягивать переговоры: немцы затягивали их сами, не устраивали заседаний, потому что налицо был уже новый факт – готовность к предательству со стороны киевской Украинской Рады. Им нужно было иметь признание Украины независимой республикой, для чего они посылали делегацию Украинской Рады в Киев. Им нужно было достигнуть законченного мира с Украиной, чтобы поставить ультиматум нам. Мы знали тогда, что сейчас заключение сепаратного мира не означает мира в точном смысле этого слова; все же мы думали, что теперь с Украинской Радой, потерявшей к тому времени Киев, у них не будет формального завершения дела, что речь идет для них в первую голову о хлебе и других естественных богатствах страны, чего Рада им дать уже не может. Повторяю, если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре. Но ни один голос – ни в Центральном Комитете, ни вообще в нашей партии – не поднимался за это: тогда мы все стояли за агитацию, за борьбу в пользу мира, за революционизирование германского, австро-венгерского и всего европейского рабочего класса. При этом мы рассчитывали, главным образом, на развитие революционного движения в Западной Европе. В последний момент в Брест-Литовске мы получили сведения о стачках в Германии и в Австрии. Спрашивается, должны ли мы были при этих условиях поставить на испытание силы германского пролетариата, его политическую сознательность, его способность к борьбе? Я считаю, что мы должны были это сделать и, следовательно, признать невозможность подписания мира.