Разумеется, когда этот авангард, влекомый вперед своим политическим чутьем, но не поддержанный провинцией, попал под удар, наша партия сказала себе: где на рабочий класс сыплются удары, там мы, вместе с ним, должны принять эти удары.
Таков был смысл июльских дней прошлого года. Я спрашиваю, какой новый класс борется за власть теперь? Пусть нам скажут, какой новый класс в июле 1918 г. в Москве борется за власть против власти петроградских и московских рабочих, потому что, при всем нашем уважении, при всей нашей пламенной братской симпатии к трудовому крестьянству, никто из вас, крестьян, не станет утверждать, что крестьянство сейчас, сегодня, есть наиболее сознательная часть революции. Всякий из вас, кто задумается над условиями теперешнего момента, должен честно признать, что в 1905 году и в годы 1917–1918 рабочие Петрограда и Москвы были передовым отрядом, что они раньше сказали: «земля крестьянам», чем сами крестьяне сказали это. Они выходили 9 января 1905 года с лозунгом «земля крестьянам», и царь их расстрелял, а крестьянство их не поддержало. Конечно, здесь сказалось влияние векового рабства, темноты, деревенской разобщенности, деревенской неграмотности; это не вина крестьянства, а беда его, но таковы факты.
И вот, я спрашиваю теперь, когда Советская власть в стране установлена, когда она живет и дышит заодно с передовым пролетариатом Петрограда и Москвы, я спрашиваю тех, кто смеет вызывать призрак июля прошлого года, – какой новый класс борется за власть ныне, сейчас? Левые эсеры, это – не класс, это – попутчики, которые только пристали к рабочему классу, которые сперва не доверяли ему; которые стояли в стороне, когда он вместе с нами в октябре разбивал устои соглашательской и буржуазной власти. Когда же рабочий класс овладел властью, они временно примкнули к нам; задача им показалась более легкой. Сперва они недооценивали силу рабочего класса, затем они недооценивали силу наших врагов, и каждый раз, когда создавалась особенно опасная обстановка, они отходили в сторону и заводили свою критическую волынку против нас, занимая позицию слушателей, наблюдателей. Эсеры – мещанская интеллигенция. Она всегда опиралась на те части мелкой буржуазии, которым трудно было идти с рабочим классом по его тернистому пути.
Вот о каком «классе» можно здесь говорить. Можно говорить только о мещанской интеллигенции, которая пытается, в лице ее небольшой части, сбросить с себя ярмо пролетариата и советскую дисциплину; ей слишком трудно пережить вместе с рабочим классом его мучительную борьбу со всеми препятствиями и затруднениями, пережить ее в тех условиях, когда приходится временно мириться с чужестранным насилием. Интеллигенция говорит: а не лучше ли мне отойти к стороне и занять позицию наблюдателя, критикующего, брюзжащего? Если победит рабочий класс, я буду с ним, если он будет поражен, я скажу: это я всегда предсказывал.
Вот, товарищи, та психология, на почве которой у небольшой группы фанатиков, безумцев и безответственных людей, от которых сейчас отшатнулись широкие круги интеллигенции, могла возникнуть мысль о таком чудовищном опыте, как события 6 и 7 июля.
Нам говорят: хорошо, но почему же вы заявляете, что вся партия левых эсеров виновата, почему вы на нее в целом обрушиваете громы вашего негодования и ваших репрессий? И здесь один из ораторов, именно Лозовский, в оглашенном заявлении позволил себе прямое и, я даже скажу, злостное искажение фактов, устанавливая связь между убийством посла Мирбаха и арестом всей фракции левых социалистов-революционеров. Этот оратор заявил, что второе является последствием первого; как будто дело было действительно так, что какие-то Блюмкин и Андреев убили Мирбаха, а мы, в ответ на это, арестовали партию левых эсеров. Нет, такое сопоставление фактов есть злостная неправда. Дело было иначе.
Когда произошел террористический акт, ко мне в Военный Комиссариат позвонил по телефону Председатель Совета Народных Комиссаров и, сообщив об убийстве Мирбаха, прочитал свой приказ о том, что какие-то белогвардейцы или анархисты – так мы тогда полагали, – чтобы вовлечь Россию в войну, совершили террористический акт, и что предписывается искать их повсюду. Я, с своей стороны, отдал такое же распоряжение. Мы были уверены, что дело идет о прямом и открытом противнике, о честном враге Советской власти. Но через некоторое время мы получили сообщение, что, судя по номеру автомобиля, или по какой-то другой причине, можно предположить, что это сделано левыми эсерами. О том, что это акт Центрального Комитета или партии левых эсеров, мы не знали, хотя мы слышали предостережения с этой трибуны. Спиридонова здесь играла револьвером и грозила бомбой, но мы были спокойны и относились к ее словам, как к личному убеждению, не подозревая о существовании реальной угрозы, направленной против мирной жизни Советской Республики. Когда по первым непроверенным сведениям мы узнали, что дело идет об акте левых эсеров, мы еще были уверены в том, что не только партия, но и Центральный Комитет ее ни в каком случае не захотят и не смогут солидаризироваться с этим актом, что они к нему не имеют отношения. Именно этим и объясняется, что т. Дзержинский, узнав о том, что убийцей является Блюмкин, отправился не во фракцию левых эсеров, а в отряд Попова. У Дзержинского были сведения, что убийца, сотрудник Советской власти, скрывается там; Дзержинский думал, что он безболезненно выяснит вопрос. Вот как было дело. И не в ответ на террористический акт мы арестовали фракцию левых эсеров. Когда до нас дошла весть, что Дзержинского не вызывают к телефону, что он не подает о себе никаких вестей и что, следовательно, он арестован, когда нам стали сообщать, что патрули Попова арестовывают советские автомобили и советских представителей, мы приняли меры к тому, чтобы окружить весь театр, так как мы думали, что восставший отряд захочет окружить помещение Всероссийского Съезда. Для гарантии мы заперли фракцию левых эсеров и окружили ее стеной надежной защиты. Вот как было дело.
Мы рассудили, что раз дело идет о восстании, то первою мыслью восставших будет овладеть цитаделью Советской власти. В обычное время такой цитаделью является Кремль, а в эти дни Большой театр, где заседает Всероссийский Съезд. И мы сказали: заговорщики могут проникнуть сюда, или отсюда они захотят выпустить своих сообщников, – запрем же их на несколько часов и окружим надежной защитой, до выяснения обстоятельств дела.
Затем, когда мы узнали, что Центральный Комитет партии левых эсеров не только солидаризируется с этим бесчестным убийством, но даже берет на себя за это ответственность, мы не хотели этому верить. Я – не левый эсер, вы знаете и слышали, что мы говорили здесь до акта, и все же для меня было жестоким ударом, что на такое безумное и преступное вероломство мог пойти Центральный Комитет партии, которая считала себя советской. Мы тогда еще надеялись на то, что, наконец, фракция левых эсеров отмежуется от своего Центрального Комитета. Вот как стоял для нас вопрос об отношении к действиям левых эсеров.
А нам говорят: почему вы просто не выпустили левых с.-р. на волю? Сделать это, когда они, с ног до головы вооруженные бомбами, в Трехсвятительском переулке арестовывали советских работников, задержали Лациса, расстреливали наши патрули и наводили свои пушки на Кремль, когда Центральный Комитет их партии руководил операциями против Советской власти? Ну, а если среди этой фракции было несколько десятков или сотен сочувствовавших восстанию, то что же, отпустить их, чтобы они помогали расстреливать Кремль, или Большой театр, или наших красноармейцев?
Нет, товарищи, как ответственные советские политики, мы решить так не могли, мы сказали: это прямой и открытый мятеж против Советской власти, поэтому нам надо было получить ясный, точный ответ – да или нет.
Мы хотели, чтобы фракция левых эсеров открыто сказала: за мятеж она против Советской власти, с теми ли она, которые хотят накликать на нас войну, или за Советскую власть, которая против мятежников обороняется? Здесь, на улицах Москвы была борьба, до вас докатывались ее раскаты. Мирные обыватели и мирные граждане подвергались риску расстрела, события вовлекали их в гражданскую войну, подвергали их опасности. Нужно было подтвердить, что фракция этой партии, во главе которой стоял Центральный Комитет, организовавший мятеж, не стоит в стороне и не говорит ни да, ни нет. Мы потребовали ответа: идете вы защищать Советскую власть или расстреливать ее? Мы поступили правильно, ибо мы обороняли власть рабочего класса от кучки бесчестных и вероломных мятежников.
