Камин горит на площади огромной… Камин горит на площади огромной И греет девушка свой побледневший лик. Она бредет еврейкою бездомной, И рядом с нею шествует старик. Луна, как червь, мой подоконник точит. Сырой табун взрывая пыль летит Кровавый вихрь в ее глазах клокочет. И кипарисный крест в ее груди лежит. Один бреду среди рогов Урала… Один бреду среди рогов Урала, Гул городов умолк в груди моей, Чернеют косы на плечах усталых, — Не отрекусь от гибели своей. Давно ли ты, возлюбленная, пела, Браслеты кораблей касались островов, Но вот один оплакиваю тело, Но вот один бреду среди снегов. IV В нагорных горнах гул и гул, и гром… В нагорных горнах гул и гул, и гром, Сквозь груды гор во Мцхетах свечи светят, Под облачным и пуховым ковром Глухую бурю, свист и взвизги слышишь? О, та же гибель и для нас, мой друг, О так же наш мохнатый дом потонет. В широкой комнате, где книги и ковры, Зеленой лампы свет уже не вздрогнет. И умер он не при луне червонной… И умер он не при луне червонной, Не в тонких пальцах золотых дорог, Но там, где ходит сумрак желтый, У деревянных и хрустящих гор. Огонь дрожал над девой в сарафане И ветер рвал кусок луны в окне, А он все ждал, что шар плясать устанет, Что все покроет мертвый белый снег. Крутись же, карусель, над синею дорогой, Подсолнечное семя осыпай, Пусть спит под ним тяжелый, блудный город, Души моей старинный, черный рай. Я встал пошатываясь и пошел по стенке… Я встал пошатываясь и пошел по стенке А Аполлон за мной, как тень скользит Такой худой и с головою хлипкой И так протяжно, нежно говорит: «Мой друг, зачем ты взял кусок Эллады, Зачем в гробу тревожишь тень мою!» Забился я под злобным жестким взглядом Проснулся раненый с сухой землей во рту. Ни семени ни шелкового зуда Не для любви пришел я в этот мир Мой милый друг, вдави глаза плечами И обверни меня изгибом плеч твоих. Палец мой сияет звездой Вифлеема…
Палец мой сияет звездой Вифлеема В нем раскинулся сад, и ручей благовонный звенит, И вошел Иисус, и под смоквой плакучею дремлет И на эллинской лире унылые песни твердит. Обошел осторожно я дом, обреченный паденью, Отошел на двенадцать неровных, негулких шагов И пошел по Сенной слушать звездное тленье Над застывшей водой чернокудрых снегов. Чернеет ночь в моей руке подъятой… Чернеет ночь в моей руке подъятой, Душа повисла шаром на губах; А лодка все бежит во ржи зеленоватой, Пропахло рожью солнце в облаках. Что делать мне с моим умершим телом, Зачем несусь я снова на восход; Костер горел и были волны белы, Зачем же дверь опять меня зовет? Бреду по жести крыш и по оконным рамам, Знакомый запах гнили и болот. Ходил другой с своею вечной дамой, Ходил внизу и целовал ей рот. Темнеет море и плывет корабль… Темнеет море и плывет корабль От сердца к горлу сквозь дожди и вьюгу Но нет пути и пухнут якоря Горячим сургучом остекленели губы Их не разъять не выпустить корабль Матросы в шубах 3-й день не ели Напрасно всходит глаз моих заря Напрасно пальцы бродят по свирели. V Вышел на Карповку звезды считать… Вышел на Карповку звезды считать И аршином Оглы широкую осень измерить Я в тюбетейке на мне арестантский бушлат А за спиной Луны перевитые песни. Друг мой студентом живет в малой Эстонской стране Взял балалайку рукой безобразной Тихо выводит и ноет и ночи поет И мигает затянутым пленкою глазом. Знаю там девушки с тающей грудью как воск Знаю там солнце еще разудалой и милой Киприды Но этот вечер холодный тяжелый как лед Перс мой товарищ и лейтенант Атлантиды Перс не поймет только грустно станет ему Вспомнит он сад и сермяжные волжские годы И лейтенант вскинет глаза в темноту И услышит в домах голоса полосатого моря. |
