Он снова рассмеялся, как будто сама мысль о том, что я могу ему помочь, была по сути своей комична…
«Знаешь ли ты, как называется этот камень?» — спросил он, протягивая мне красный, как заходящее солнце, рубин. «Конечно, — я пожала плечами. — У моего купца я видела немало самоцветов. Это — рубин, или лал. А еще я знаю алмаз, сапфир, изумруд и карбункул. Но почему ты спрашиваешь?»
Тогда он тоже пожал плечами. «Ты назвала всего пять… А их — сотни! Ты — женщина, Ла (так называл меня он). Разве тебя не волнует этот чудный блеск, эта игра мириад крошечных огоньков внутри камня?»
Честно признаться, Конан, меня не волновал ни чудный блеск, ни игра огоньков. В то время я с большим удовольствием рассматривала простой полевой цветок, жучка или былинку, нежели разноцветье драгоценных камней на животах купцов и грудях их отвратительных жирных спутниц жизни. Тем не менее я сказала: «Да, конечно. Только… Мне кажется, что сие есть баловство природы, тогда как истинное искусство в живых существах…» Наверное, я плохо выразила свою мысль, потому что он не понял меня. Нахмурившись, он снова замолчал, раздумывая, посвящать ли меня далее в свои тайны.
«Хорошо, — решил он. — Отложим беседу о камнях на следующую нашу встречу, тем более что не о них я хотел сказать. Потолкуем о деле. Заключается оно вот в чем: мне необходимо завладеть одной вещицей — так, безделушкой. Однако… Однако действительно необходимо. Что буду делать я — тебя не касаемо. Ты же в скором времени должна будешь отправиться в некую страну и познакомиться там с неким человеком. Мне жаль, но тебе придется быть с ним такой же милой, какова ты всегда со мной. Вот и все пока», — неожиданно закончил он.
«Как „все“? Ты же обещал, что мы с тобой встретимся!» — воскликнула я, не в силах сдержать слез.
«А мы и встретимся. Не тревожься, я дам тебе знать. Живи себе спокойно с этим господином и жди от меня вестей».
И тут, Конан, я испугалась. Зачем я должна жить с каким-то неведомым мне господином? Тот же вопрос я немедля повторила ему.
«Затем, — жестко ответил он, — что супруг твой во цвете лет принужден будет скончаться, и ты не только поспособствуешь ему в этом, но и заслонишь меня от подозрения».
Свет померк в моих глазах при этих страшных словах. Правда открылась тотчас — увы мне, было уже поздно. Я любила его… И все же я собрала все силы и твердо (мне показалось, что твердо) сказала: «Нет, Ли, никогда…»
Глава восьмая. В Мандхатту
Дорога из Кутхемеса показалась Маринелле особенно утомительной. Множество пеших и конных заполонили ее нынче, так что гвалт стоял просто невообразимый. То и дело сзади и спереди раздавались выкрики: «Посторонись!» Не раз копыта ударяли в землю у самых ног Вечной Девы. Ко всему прочему, проезжающие мимо повозки были полны, и никто не желал подвинуться, чтобы дать место странствующей богине…
К вечеру она добралась до постоялого двора. Усталая, со сбитыми в кровь ногами, присела у огня и снова достала веретено. Золотистая нить, подсвеченная алыми языками пламени, сверкала подобно маленькой молнии, привлекая внимание и добрые улыбки путников, остановившихся здесь на отдых и ночлег. Маринелле, однако, в улыбках этих чудилось нечто зловещее. Вообще нынче все представлялось ей странным: и дорога из Кутхемеса, и люди, и постоялый двор, и огонь в очаге, и даже веретено, подрагивающее в ее руках. Неведомая тревога угнетала Богиню Судеб, не давала дышать спокойно. Сердце в ужасном волнении то замирало, то начинало стучать так громко, что казалось, будто все посетители смотрят на нее с удивлением к подозрением. Сие не было так, и все же тревога не проходила.
Она попыталась занять свои мысли дальнейшим путешествием в Вендию. Там иной климат, иные законы, иные нравы; там ее будут называть Мариам (как в Шеме называли Мартхалой) и спрашивать, почему она странствует в одиночестве и почему лицо ее открыто — когда она устанет от этих вопросов, то набросит на голову полупрозрачную накидку, тем самым став похожей на всех прочих вендийских женщин… О, она бывала в Вен дни уже многажды, и всякий раз повторялось одно и то же…
Нет, посторонние думы не удавались. Как штормовая волна упрямо швыряет лодчонку о скалы, так мысль ее снова и снова возвращалась к Массимо. Загадки в том не было никакой: до встречи с ним осталось меньше одной луны (то есть каких-то двадцати пяти дней). Она совсем не хотела думать о том, где произойдет эта встреча, как, и долго ли продлится. Она и так знала, и знаниее сие не прибавляло уверенности в будущем и не убавляло тревоги.
Жизнь тем не менее на том не кончалась. Следовало забыть (а если нельзя забыть, так хоть заставить выбросить из головы на время) все треволнения, высвободить душу и дыхание. Встречи с Массимо никак избежать, равно как не ускорить и не изменить ход. Пусть все идет так, как и было предопределено…
Седина покрыла гриву, в облаке руки по локоть уже.
Если б знать, что будем живы, — оступиться очень просто в мираже.
Сколько минуло зим мимолетных! До земли уж волосы мои.
Вечности не надо — устали мы в полете,—
Мне коня бы только напоить…
Решительно тряхнув прямыми, черными будто ночь рол осами, Маринелла уложила горсть мягких нитей в суму, встала, и прошла в свою комнату.
* * *
Конан, увлеченный повествованием Лукресии, лишь в последний момент заметил трех всадников, летящих прямо на них во весь опор. Гортанно заверещал погонщик, колотя своего слоненка кулаками по ушам; коротко вскрикнула Клеменсина, однако тут же выхватила из ножен, висящих на поясе у бесчувственного Трилле, кинжал и воинственно подняла его над головой.
Как назло, огромная черная туча подплыла к сияющему диску луны и полностью закрыла его. Вмиг вся округа затянулась мраком, в коем не то что дороги и врагов, а и собственной руки не было видно.
Киммериец соскочил на землю. Он успел увидеть в руках всадников кривые туранские ятаганы, а посему в намерениях их не оставалось сомнений. Пока глаза не привыкли к темноте, Конан ринулся вперед, стремясь оставить спутников своих как можно дальше за спиною. Так он мог беспрепятственно действовать мечом и не бояться, что случайно заденет кого-либо из них.
Несмотря на опасность, в душе варвара всколыхнулось нечто, похожее на радость. Да, давно не приходилось ему вынимать из ножен верный свой меч — разве что только для того, чтоб его почистить. Все же розыски пропавших драгоценностей, содержательные беседы с девицами и прочий вздор не приносили ему ни удовлетворения, ни покоя. Битва — яростная и жестокая — вот что было ему по душе. И сейчас, когда клинок его, столкнувшись в воздухе с ятаганом, издал первый звук прекрасной и величественной песни боя, а звон разнесся далеко-далеко, эхом отдаваясь, наверное, в самом Бвадрандате, сердце варвара затрепетало в безумном восторге.
Молча бились всадники с одним пешим киммерийцем. Изредка только вдруг раздавался его короткий рык, но не был он возвестником полученного ранения, а лишь той толикой чувства, коя не умещалась в душе.
Словно сквозь пелену слышал Конан вой погонщика, жалобный голос Клеменсины, выкрикивающий грозные ругательства, еще какие-то охи и вздохи, источника которых не ведал; потом протяжный хрип послышался совсем рядом — это первый противник упал наземь с перерезанным горлом. Вот тут, будто запах крови пробудил дремавшие дотоле прочие чувства, Конан наконец прозрел. Темнота расступилась перед ним. Он видел — одни лишь силуэты, но в бою и того достаточно — двух оставшихся врагов; теперь он мог не просто надеяться на свою воинскую удачу, но и стараться избегать ударов и выпадов.
И второй противник, неосмотрительно свесившись с лошади, дабы достать Конана ятаганом, рухнул с разрубленной головой. Оставался последний.
Видно, и ему радовала душу хорошая битва. Изредка он издавал резкий возглас, целя и рубя клинком в шею и грудь противника, однако всё промахивался; подымал коня на дыбы, потом назад и снова вперед, кружился, гарцевал, стараясь намельтешить в глазах киммерийца до розовых и красных кругов. Тот же почти не двигался. Легко отражая выпады, он не торопился, наслаждаясь боем и выбирая момент для того, чтобы сразить врага наверняка. Наконец такой момент наступил: всадник на миг замер, чуть приподнявшись на стременах, размахнулся…
