Донна сказала: «Бабка ее была колдунья, мать ее была колдунья, сама она трижды колдунья. Но ей не хватает знаний для того, чтоб стать сто раз колдуньей. Ты должна вырвать у нее Энарта, иначе много бед может натворить эта женщина…»

«Я вырву, — пообещала я. — И Энарта, и еще кое-что. Но как, Донна? Научи меня!» И она научила… Простите меня, но тяжело рассказывать то, что было дальше. Коротко скажу: я ушла из дому в тот же вечер. До деревушки, где жила та колдунья с моим Энартом, добралась лишь спустя две луны. Я увидела его — он и впрямь не узнавал меня. Я не стала напоминать. Сначала я сделала то, чему научила меня Донна. Все, что потом произошло, было похоже на сон, в коем кошмара больше, нежели самого сна…

Клеменсина умолкла, отрешенно глядя на стену, увешанную разнообразным оружием. Все посмотрели туда же, но ничего особенного не увидели.

— Продолжай, — буркнул Конан, допивая вино из последней бутыли.

— Они умерли.

— Кто?

— Энарт. И та, колдунья…

— О, Эрлик и пророк его Тарим… — ошарашено произнес Хаврат. Такого конца он никак не ожидал.

— Вот тогда и я решила умереть. Мое желание совпало с желанием всех жителей деревни, от младенца до старца. Я и только я, чужая, была для них источником зла. Как они радовались, когда готовили для меня костер!..

— Костер? — изумился Хаврат. — Вот ублюдки! Что ж они свою-то колдунью не сожгли?

— Не ведаю, — равнодушно ответила Клеменсина. — Может, она их исцеляла или отводила дожди…

— А тебе — костер? Ну и ублюдки! — Возмущению Хаврата не было предела.

— Знаешь, кто спас ее? Конан! — хвастливо сказал Трилле, поближе придвигаясь к варвару. — Он понесся на них вихрем! Он размахивал мечом и кричал…

— Я не размахивал и не кричал, — устало отмахнулся Конан. — Ладно, пора спать. Хаврат, уложи девочку…

Он встал и, слегка пошатываясь, прошел в угол, где рухнул на ковер, вполне заменивший ему постель.

— Конан… — тихо позвала его Клеменсина.

— Ну?

— Кажется, я хочу жить…

С той ночи Клеменсина действительно ожила. Наутро они покинули Кутхемес втроем — девушка наотрез отказалась расставаться с Конаном, и он не стал спорить, надеясь затем оставить ее где-нибудь подальше от Турана, а лучше всего отправить при случае на родину, в Коринфию.

Ныне шел уже седьмой день их совместного путешествия. Лошади — а для Клеменсины еще в Кутхемесе они купили приземистую крепкую кобылку цвета светлой северной ночи — все выдохлись, особенно вороной, несущий на себе самую тяжелую ношу — варвара, весом едва ли не с молодого быка, и потому все чаще ехали шагом, чем рысью или галопом. Никаких поселений на дороге не попадалось, так что Конану приходилось заниматься охотой: давно закончились те припасы, коими снабдил их Хаврат, а оба спутника киммерийца вовсе не были приспособлены к Добыванию пищи. Не раз он думал, что один гораздо быстрее одолел бы длинный путь из Аргоса в Вендию; что Лал Богини Судеб сейчас уже наверняка лежал бы в его дорожном мешке, а останки Леонард аса Клевали стервятники; что судьба вновь навязала ему лишний груз в виде юной девицы и трусливого бродяги, но — он думал также и о том, что эти две Встречи произошли неспроста. Потому, наверное, он более не пытался прогнать Трилле, который ехал рядом с ним гордый и даже несколько чопорный, видимо красуясь перед Клеменсиной таким могучим другом как варвар.

К ночи они приблизились к горам на расстоянье лишь трех полетов стрелы. Конан решил остановиться здесь, не доезжая до гор, хотя оба спутника хором уговаривали его ехать дальше, мотивируя свое желание тем лишь, что ничуть не утомились. Киммерийцу, однако, было наплевать на их самочувствие. Ночь в горах чревата неприятностями — даже для него. А тратить драгоценное время сна на то, чтобы оборонять себя и своих никчемных спутников от разбойников и диких зверей, он не собирался.

В пламени мирного костра поджарилась пара тощих сусликов — все, что удалось нынче добыть Конану. Трапеза прошла в полном молчании, но потом, когда уже ночь опустилась до самых углей, до земли, окутав чернотою все вокруг, кроме непокорных языков огня, Трилле, повздыхав с намеком и так и не получив отклика, все-таки подал голос.

— Конан… Гм-м… Не мог бы ты пояснить нам, зачем мы едем в Вендию?

— Тебя не касаемо, — хмуро ответствовал варвар, укладываясь на куртку.

— Что ж, — Повелитель Змей был настроен философски, — в Вендию так в Вендию. Слыхал я, око Митры там целые деревни сжигает дотла. Как появляется на горизонте, так люди в дома свои прячутся и до сумерек не выходят…

— Вздор, — отрезал киммериец.

— Солнце дает тепло, но не огонь, — поддержала своего спасителя Клеменсина. — Но в Вендии оно и правда жаркое. Мне рассказывал отец. Он бывал там не раз — давно, еще мальчиком.

— И слона видел? — полюбопытствовал Трилле.

— Конечно. Много слонов. Целую сотню или даже две.

Конану надоел этот бессмысленный разговор. Он велел обоим спать, и они замолчали, не смея перечить. Однако сам он уснуть не мог. Странные мысли одолевали его в эту ночь. То казалось нелепым сие путешествие и цель его, то, напротив, оно представлялось чем-то очень важным, способным оставить след в его душе на всю жизнь. Он не жалел, что не дано человеку предугадать — как сложится будущее и сложится ли вообще. Чем неисповедимей путь, тем больше он привлекал варвара, неуемную его, бурную и сильную натуру. Может быть, зная, что ждет его дальше, за тем и следующим поворотом, он сделался бы скучен — себе самому; он не стал бы стремиться вперед, ибо продвижение потеряло бы смысл… Какие-то воспоминания промелькнули и — вновь пропали. Потом в замутненных дремотой глазах возник незнакомый образ, удивительно прекрасный, словно божественный. Потом сон смежил веки…

Пробуждение было не из приятных. Ливень, холодный и колючий, хлынул перед самым рассветом, когда небо уже начало светлеть, делаться серым, сырым, мрачным. Вмиг промокшие до нитки, путешественники спешно собирались, в полутьме и полусне натыкаясь друг на друга, оскальзываясь на мокрых угольях.

В дорогу двинулись уже засветло. Предстояло одолеть горный перевал, блестевший голыми скалами, меж которых кое-где прорастали кривые хлипкие деревца. Полдня ушло на то, чтоб добраться до вершины — тропа, вихляясь и порою вовсе обрываясь, достигала высшей точки горы, после чего стремительно скатывалась вниз. Так что путникам пришлось последовать ее примеру и тоже скатиться, что с лошадьми было довольно трудно сделать. Однако все обошлось благополучно, и перед вечером все трое, вымокшие, измотанные, но Удовлетворенные собой и преодоленным расстоянием, Уже выходили на равнину. И здесь, словно в награду, увидели они притулившийся у крайней скалы небольшой дом — по всей видимости, постоялый двор для таких же путешественников и искателей приключений, каковыми являлись Конан и его товарищи.

Кстати, за семь дней пути Клеменсина и впрямь стала похожа на заправского бродягу. Нежная кожа ее обветрилась, глаза смотрели увереннее, а одежда обтрепалась, и такой почему-то она больше нравилась и варвару и Повелителю Змей. Облик последнего также претерпел некоторые изменения. Острым Конановым кинжалом Клеменсина обрезала его лохмы и им же соскребла с подбородка клочкастую щетину — теперь Трилле вполне мог сойти за переодетого королевского сына, который путешествует инкогнито в сопровождении слуг. Конан заметил, что он и вид-то старается делать именно такой, а заметив, в душе вдоволь похохотал и поиздевался над злосчастным бродяжкой, но — не вслух.

Хозяином постоялого двора оказался маленький тщедушный старик, в отсутствие посетителей и соседей ставший желчным, обиженным на весь мир и потому безумно злобным. Гостей он встретил саркастическим смехом, показал им язык и даже попытался передразнить походку Трилле, еле волочащего ноги от усталости, на что варвар, нимало не церемонясь, просто вышвырнул его за порог его же собственного дома, в дождь, и запер дверь на засов. Промокнув и промерзнув, бедолага стал униженно проситься обратно, обещая быть странникам отцом родным, и действительно — впоследствии он вел себя примерно: по приказу Конана заполнил его дорожный мешок бутылями хорошего вина, вовремя подавал на стол, не болтал зря, не напоминал назойливо о плате за стол и кров. Но более всего старик тщился угодить киммерийцу. Смиренно перенеся справедливое наказание, он преисполнился уважения к этому огромному, угрюмо-молчаливому мужу с грубым лицом уроженца севера. Подобно Ламберту, верному слуге рыцаря Сервуса Нарота, он подсовывал главному гостю лучшие куски, умильно заглядывал ему в глаза, открыто льстил восхищенными возгласами на всякое его слово, а, получая в ответ короткое рычание, понуро отправлялся в угол, откуда продолжал влюбленно взирать на Конана.