После полудня спутники уже выезжали из Замбу-лы. Первое время, отдохнувшие и сытые, гнали коней, потом, когда далеко позади остались стены города, поехали шагом.

— Конан, — не выдержал долгого молчания бродяга. — Скажи, ты бывал прежде в Вендии?

— Бывал, — благосклонно ответствовал киммериец.

— А я — нет…

— Где ж ты научился заклинать змей?

— Я не заклинатель, — помотал головой Трилле. — Я — Повелитель. Так сказал мне один мудрый человек. Давно… — И, видя, что Конан готов его слушать, продолжал: — Занесло меня однажды в Пустоши Пиктов. Лето уж прошло, холод, дожди, под ногами хлябь — так, верно, на Серых Равнинах, думал я, и — клянусь всеми богами (своего-то бога у меня нет), очень не хотелось мне попасть туда. Слыхал я, оттуда еще никто не возвращался к людям…

Протопал я день, другой… Ночи зябкие, на мне рваная куртка, штаны полотняные — и только. Промерз до самых костей. Что делать? А тут еще с дороги сбился. Попал в самые что ни на есть Боссонские Топи. Куда ни ступишь — кругом вязко, того и гляди, вовсе провалишься с головой. Присел я на кочку (задница сразу намокла, но мне уж все равно было) и размышляю. Направо пойду — болото. Налево — болото. Назад — море Запада, еще хуже, чем болото. А вперед… Я и так шел вперед.

И тут вдруг из-под ноги моей выползает страшенная змеища. Толстая, что твоя рука, склизкая и головастая. Правду сказать, я не то что не видал таких прежде, а и не слыхал даже, что они есть.

— Каких только гадов не наплодил Нергал, — согласно кивнул варвар, с интересом слушавший рассказ Трилле.

— Угу. Так вот, подбирается ко мне эта тварь, голову поднимает и прямо мне в глаза смотрит. И знаешь, Конан, странное дело: змей я до того пару раз издалека видел, а страха нет во мне. Чувствую, что нет. Уж кого я только не боюсь! И медведей, и волков, и тигров… Ладно, признаюсь тебе… Всех я боюсь, даже мышей и зайцев. А тут смотрю на гадину болотную, и хочется мне руку протянуть и гладкую кожу ее потрогать… Я и протянул.

— Ну?

— Ничего. Свернулась у моих ног в клубок и лежит. Но тут я совсем окоченел от холода. Встал, да и пошел дальше. Оглянулся — она вслед мне смотрит… Прошел еще чуть и снова на змею наткнулся. Длинная и тонкая, вроде пояса. Перешагнул и иду себе…

Конан заскучал. Откровенно зевнув, он отвернулся от спутника и стал вглядываться вдаль в надежде увидеть стены Кутхемеса. Нет, кроме равнины, он ничего не видал — к городу они должны были подъехать лишь к самым сумеркам, а то и ночью.

— Едва выбрался из одного болота, как тут же в другое попал. Увяз по самую грудь, зацепиться не за что. Вот, думаю, и вышел я на ту тропу, что ведет к Серым Равнинам… Знаю, что дергаться нельзя — еще глубже затянет. А как быть? Распластал руки по вонючей жиже, замер, жду… Чего жду — не знаю. Может, чуда, может, человека какого… К богам обращаться боюсь: вдруг не того назову, которому в моей стране поклоняются. Знать бы, откуда я родом… Вот тебе хорошо — у тебя Кром есть. Какой-никакой, а все ж… Конан не мог позволить, чтоб о его боге отзывались так небрежно. Пусть этот безродный бродяга сколь ему угодно бранит Эрлика, Имира, Ханумана и прочую шушеру, но — не Крома.

— Вся великая Киммерия почитает Крома, — поучительно произнес он, не испытывая, впрочем, особого негодования. — И ты, шакалий хвост, прикуси язык, не то мой меч отхватит тебе его до глотки.

— Хорошо, — покладисто кивнул Трилле, готовый провозгласить Крома хоть властелином всего мира — лишь бы его новый приятель остался им доволен. — Так вот, раз уж так получилось, что богов у меня нет, я сидел в болоте молча, смотрел в темнеющие небеса и думал о будущем, коего лишился — теперь уж навеки. Я думал о… Проснулся ли в душе твоей интерес к моим мыслям?

— Не проснулся, — сурово отринул варвар любезное предложение спутника ознакомиться с его размышлениями перед гибелью, выраженное столь изысканно.

— Тогда я расскажу тебе о том, что случилось в тот момент, когда я погрузился в это дерьмо по горло. Сижу, скучаю, мерзну… И вдруг… «Держи-ись!»

Трилле заорал так внезапно и так пронзительно, что обе лошади захрапели и встали, видимо, ожидая нападения, а Конан выхватил меч и совсем уж было приготовился к бою, как понял тут, что сей вопль являлся лишь естественным продолжением рассказа. Подавив гнев, он смерил парня холодным взором синих глаз и с философским спокойствием заметил:

— Будешь орать — сверну башку.

— Угу, — согласился Трилле с таким справедливым решением. — Но не я крикнул… — Он покраснел от напряжения, собираясь снова заорать, да вспомнил об угрозе спутника и тихо сказал: — «Держись…» Пойми, брат, в тишине болот слабый старческий крик показался мне диким визгом. Я вздрогнул, осторожно повернул голову… На краю трясины стоял человек в длинном сером балахоне, с седой бородою и бледными голубыми глазами, слезящимися от старости. Он протянул мне клюку, за которую я уцепился обеими руками, и довольно легко вытянул меня на твердое место.

Лишь только я смог снова соображать (а до того страх подавил во мне сию исключительную способность, и наверняка мысли мои во время сидения в болоте не отличались стройностью и глубиной); так вот, лишь только я смог соображать, как без труда догадался, что передо мной не кто иной, как друид — мудрец и колдун, которого пикты почитают более вождя своего. Он пригласил меня в свою хижину — оказалось, что я прошел в стороне от нее шагов пятнадцать, ибо стояла она на самом краю болота, скрытая в зарослях чахлых, но густых кустарников. Там, у огня, пока сушилась моя одежда, он поведал мне… О, брат мой, проснулся ли наконец в душе твоей интерес к умственным беседам?

— Не проснулся, — с отвращением отказался Конан, желающий слушать только саму историю, но никак не рассуждения.

— Тогда я миную первую часть его долгой речи и сразу перейду ко второй, совсем короткой. Протягивая мне чашу с неким крепким и терпким, но весьма горячительным напитком, он на миг посмотрел в мои глаза и вдруг… Лицо его изменилось. Удивленно подняв брови, он рукою повернул мою голову за подбородок к свету и начал пристально в меня вглядываться! Я терпел, хотя мне было неприятно: точно так посту пил со мной в Аквилонии один блонд, проклятый судейский… Держал за подбородок и рассматривал, а потом упрятал в подвал на две луны — за бродяжничество. А кто сказал, что бродяжить нельзя? Митра? Эрлик?

Тут маленькое происшествие прервало его повествование. Припомнив обиду и свои ощущения, испытанные в темнице, Трилле распалился. Голубые глаза его гневно засверкали, а уши запламенели, как флажки на купеческой галере. Размахивая руками и подпрыгивая в седле, он вдруг свалился с лошади и некоторое время лежал на земле без движения, тщетно ожидая помощи от Конана. Но, поскольку тот даже не обернулся, Трилле помог себе сам. Вскочив, догнал свою караковую, запрыгнул на нее и как ни в чем не бывало продолжал рассказ — правда, теперь он старался не шевелиться вовсе.

— Старец долго разглядывал мою физиономию, так долго, что шея моя онемела. Потом встал, собрал в горшок какие-то корешки, коими завешаны были стены его ветхой хижины, залил их водой и повесил над огнем. Пока вода не забулькала, он не сказал мне ни единого слова и не отвечал на мои вопросы. Помешав свое варево, он добавил туда несколько капель того горячительного напитка и велел выпить до дна.

Не скажу, чтоб вкус у этой ослиной мочи был так уж приятен, но я выпил. После этого он снова всмотрелся в мои глаза.

«Ну, мальчик, — молвил он вдруг тихо и как-то печально, — боги наделили тебя странным даром… Нет в жизни твоей ни любви, ни славы, ни золота. Нет покоя, но нет и войны. Ты — Повелитель Змей…» Я сморщился. «Змей? Вот еще! — отказался я от столь сомнительного титула. — Ежели ты, старик, скажешь, что я утерянный в младенчестве сын короля Бубабундии, я, может быть, и запрыгаю от счастья. Но что мне делать со змеями? Я терпеть их не могу, как, впрочем, и всякую другую живность…»