Все громче становился вой несчастного Повелителя Змей, не имеющего сил решить такой простой и в то же время такой сложный вопрос встать или не встать?

Пока он терзался, Клеменсина поднялась — все так же спокойно — сделала шаг к столу и взяла топорик. В тот момент, когда она занесла свое оружие над головой, Трилле вскочил, рванул на себе ветхую рубаху, теснящую грудь, внутри которой, как птица в силках бился отчаянный ужас, и, дико, заполошенно визжа, врезался в самую гущу схватки.

Он вцепился в шею самому главарю, с наслаждением ощущая ее неожиданную хрупкость. Рыча и воя, обхватил тощее тело бандита обеими ногами, таким образом повиснув на нем как груша, и лбом начал долбить его вытянутую тупую физиономию, опять же с наслаждением вдохнув запах первой в его жизни пущенной им самим чужой крови.

Главарь, поначалу опешивший от внезапного нападения, быстро пришел в себя. Легко оторвав от своей шеи пальцы парня, он отшвырнул его обратно в угол, тут же забыл о нем и снова кинулся на Конана. Но в Трилле уже проснулся зверь.

С безумной радостью отмечая, что у ног варвара и Клеменсины валяется уже несколько бандитов с разрубленными телами и головами, Повелитель Змей гусем бросался на врагов, щипая, кусая, толкая их всеми частями своего тела. Бродяжья жизнь научила его легко, не задумываясь и не лелея боль, сносить удары — а получал он их всегда немало, и кроме того, ценить свое собственное существование на этой земле — ибо никто более его не ценил. Сия наука сейчас приносила плоды. Все лицо Трилле, равно как и тело его, уже было покрыто синяками, ссадинами и ранами, а он, как и Конан, не замечал их.

Действуя руками, ногами, локтями и задом, он медленно, но верно пробивал себе путь к двери. Нет, он не собирался убегать и оставлять друзей в опасности — им руководил инстинкт, всего лишь инстинкт. И когда он-таки вылетел за дверь, носком сандалии зацепившись за планку порога и с размаху грохнувшись оземь, то вскочил и с воинственным визгом тут же вернулся обратно.

Он увидел, как, на долю мига промедлив со следующим ударом из-за того, что меч его застрял в теле бандита, упал Конан, сраженный клинком главаря. Потом и Клеменсина, пошатнувшись, осела на залитый кровью пол — Трилле с ненавистью, от коей в глазах помутнело, кинул короткий и острый как кинжал взгляд на хозяина постоялого двора: это он сзади оглушил девушку дубиною. Более парень ничего не успел ни увидеть, ни почувствовать. Ловкий удар под колени свалил его на пол, а потом ноги, обутые в тяжелые кованые сапоги, обрушились на него со всей злобой, со всей яростью, что составляли саму суть бандитов, запрыгали, замолотили, запинали тщедушное тело бродяжки… Потеряв в схватке с тремя лишь путниками добрый десяток своих, бандиты взъярились, и потому Трилле досталось куда как больше, нежели Конану и Клеменсине, кои и нанесли этот урон врагам. Но — слава тому богу, на земле которого парень появился двадцать шесть лет назад, — один из первых ударов угодил ему в висок. Тьма в мгновение окутала его; боль растворилась в теле, и более он ничего не ощущал.

Первый проблеск сознания принес Конану мучительную боль. Боль была во всем теле, рвущая, изматывающая и не проходящая даже на миг. Но не она заставила варвара застонать, хрипя от бесплодной попытки унять очнувшуюся вдруг память. Почему-то в этот момент самые страшные мгновения его жизни слились в одно, в тугое тяжелое ядро, кое намертво застряло в затылке, не позволяя повернуть голову и на волос. И вот из этого клубка воспоминаний постепенно начали выделяться разные голоса, то молящие о чем-то, то кричащие в ужасе, то рычащие в гневе. Обращенные именно к нему, к Конану, голоса раздирали его мозг на части, но мало было заткнуть уши, чтоб их не слышать. Они звучали во всем его теле, разогревая боль, и варвар, разъяренно порыкивая, в смятении давил виски железными пальцами.

Потом снова он провалился во тьму. Там уже не было ничего и никого. Никакая память там не властна, ибо иной мир не допускает в себя земного. Зато он точно знал, кто он такой — даже там, в чужой враждебной тьме. Хорошо это было или плохо, он уразуметь не мог, попросту не умел, но, наверное, и чувств там никаких тоже не содержалось. Во всяком случае, он не ощутил свободы, как не ощутил и плена, а когда в сплошной мгле показалось пятно света — далекое, недостижимое, душа его не рванулась к нему. Может быть, он так и остался бы в том чужом мире, если б свет сам не приблизился к нему. Погрузившись в его холод и сушь, Конан начал просыпаться — на сей раз выходя из полубреда резко, всей своей сутью.

И опять он услышал голоса.

«Конан! Конан! Конан!»

Нет, то не память восстанавливала чей-то тон и тембр. Знакомый, хотя и далекий голос раздавался наяву, совсем рядом, возле его правого уха…

— Конан!..

Он тихо зарычал, давая понять, что слышит.

— Конан, это я, Клеменсина. Слышишь?

Р-р-р…

— Нам надо выбираться отсюда, пока ночь.

Губы пока не слушались варвара, но первое слово он все же сложил.

— Трил-л-ле…

— Он здесь. Но… Он не сможет идти сам. Тебе придется нести его.

Конан хотел кивнуть, но не смог. Да, конечно, он понесет Трилле. Всегда и везде именно на него возлагалась самая трудная задача — независимо от того, в каком состоянии он находится сам, — он привык к этому, никогда не думал об этом и никогда не возражал. Его сила другими воспринималась (бессознательно) как Сила самой Природы, а поскольку человек приучился от нее лишь брать и не испытывать при этом мук совести, то и от варвара, сына ее, тоже брал и мук совести тем более не испытывал.

— Вставай, Конан. Вставай же!

Требовательный шепот Клеменсины проникал в мозг, давил на виски так, как недавно он сам давил их своими пальцами. Но она была права. Надо вставать и уходить отсюда, пока еще возможно. И возможно ли? Хриплый стон вырвался из глотки киммерийца, когда он рывком поднял свое тело на руки. Только сейчас Дали знать о себе все раны, синяки и ссадины, полученные в схватке с бандитами. Плоть вновь соединилась с мозгом невидимыми нитями, и страдание от сего союза оказалось почти невыносимым: спасительный сон отступил; сознание не меркло и на миг, позволяя прочувствовать человеку всю боль, палящую его изнутри и снаружи.

Стиснув зубы, Конан встал. Глаза его уже привыкли к темноте подвала и теперь медленно обводили помещение в поисках Повелителя Змей. Он пока не ведал, что с ним случилось, но если Клеменсина сказала, что придется его нести… Даже в пылу драки от киммерийца не укрылось отважное поведение бродяжки, а потому суровое сердце его смягчилось — он не ошибся, взяв парня с собой. Тот, кто преодолел трусость ради дружбы, достоин уважения.

Упираясь руками в потолок, он прошел к тощему скрюченному телу, лежащему без движения в углу, в куче тряпья. Внешне бесстрастно обозревая лицо Трилле, сплошь покрытое кровяной коростой, внутренне Конан наливался злобой, такой живой и горячей, что дремлющая сила вновь всколыхнулась в нем, передавая ток онемевшим от долгого сна членам. На вздох варвар замер, наслаждаясь привычным чувством той свободной, бьющей через край силы, возвращение которой означало продолжение жизни, затем медленно склонился над злосчастным бродягой.

Видно, душа его бродила где-то в округе Серых Равнин, с тоскою оглядываясь назад и с той же тоскою все-таки шагая вперед. Конан видел таких не раз: вернуть их к жизни обычно стоило немалых усилий, ибо сама суть их смирилась и желала избавления от земных мук, а плоть во всем была ей покорна. Не всегда лекарям удавалось щипками, хлопками, криками и кровопусканием растормошить вялую, словно снулая рыба, суть, но варвару — удавалось довольно часто. Будучи уверенным в том, что глоток доброго крепкого вина — то, что надо, он и вливал его в рот умирающему, и лечение сие полагал единственно возможным для всех, независимо от характера раны и состояния. В самом деле, каждому известно, что на Серых Равнинах нет иных развлечений, кроме унылых прогулок по сопкам в густом тумане, а вот вино есть одна из радостей жизни, и при исцелении человека следует напомнить ему об этой самой радости, дабы он захотел вернуться назад.