Совершенный покой, суть от сути самой природы, вошел в его сердце. Оглядывая освобожденную земную поверхность бесстрастным холодным взором, он искал Конана, теперь готовый без суеты и стенаний узреть его могучее тело обескровленным. Отчего-то чудилось ему, что само существование киммерийца тоже в его власти: вот сейчас он склонится над ним и вдохнет в него жизнь — если Митре будет угодно, то хоть свою собственную.

Голубовато-серый свет луны залил округу. Мертвыми казались (или были) замершие в последнем отчаянном движении люди и мулы, вороной Конана, Клеменсина, сам Конан… Тут Повелитель Змей задержал дыхание — оно могло понадобиться варвару — и подошел к поверженному другу. Широко раскрытые синие глаза его смотрели прямо в сияющий диск луны, твердые губы были упрямо сжаты, брови сдвинуты, а плечи расправлены. Одного взгляда на него хватило бы, чтобы понять: Серые Равнины уже завладели душою варвара; смерть, следуя единственно правильному и вечному закону природы, одолела жизнь. Увы, так часто сие оказывалось несвоевременно!

Трилле поднял голову к небу и тоже вгляделся в равнодушное круглое лицо луны. Вот темные пятна проказой выступили на нем, потом побледнели и исчезли. Прилетевшая с севера туча на несколько мгновений заволокла источник света и уныния, но лучи его все равно падали вниз сквозь ее прорехи. Жизнь продолжалась, но — без Конана.

Трилле прижался ухом к груди друга. Сердце его молчало. Напряженно вслушиваясь в пустоту, еще совсем недавно заполненную чистой, сильной и яркой, словно первая звезда, душой киммерийца, бродяга шепотом диктовал ей необходимый ритм: так-так-так-так… Пальцы его, крепко вцепившиеся в ворот Конановой куртки, сводило судорогой, когда ему чудился отклик сердца варвара. Но стоило ему замолчать, как он снова слышал одну лишь тишину — никакого, даже самого слабого звука не сообщала она.

Повелитель Змей осмотрелся. Смерть была повсюду; повсюду были ее следы. Однако пальмы стояли как прежде, вытянувшись струною и раскинув огромные листья, примятая мокрая трава уже высыхала и выпрямлялась, по крышам приземистых хижин дикарей гуляли лунные лучи, удав свернулся кольцом у ног своего короля и взирал на него сквозь мутную белую пленку, затянувшую большие продолговатые глаза. Да, жизнь продолжалась и будет продолжаться, но — без Конана.

Трилле задрал подбородок вверх, уставился на эту подлую луну, коей было совершенно наплевать, жив ли варвар, мертв ли, и тихо завыл.

Прошлой ночью она вернулась в Аргос. Позади Гиркания, Кхитай, Вендия, Иранистан, Черные Королевства, Стигия и Шем. Она обошла весь свет за пятьдесят два года, но лик ее остался так же бел, свеж и прекрасен. Вот только пальцы, не выпускавшие веретена, были ободраны в кровь. Она знала, что сие означает: срок ее выходит. Скоро, совсем скоро вместо нее пряжу человеческих судеб возьмет в свои руки другая. Она ничем не будет похожа на нее и уж конечно не расстанется с магическим Лалом, хотя бы морем слез залило ее ноги…

Маринелла вспомнила, как сама лишилась камня. Великий Пожар, вспыхнувший в Боссонских топях, за день всего приблизился к Аквилонии и сжег дотла все деревни в окрестностях Таурана. Маринелла жила тогда в Кампасии — маленьком северном городке — у вдовы портного. Ей не нравилось здесь. Вечно серое небо, затянутое тучами, угрюмые лица вокруг, низкие Дома грязно-желтого камня — ее светлая душа жаждала солнца и улыбок, а потому, когда пряжа наконец закончилась, она ушла — подале отсюда, в теплые края. Однако только половину луны провела она в пути. Весть о Великом Пожаре настигла ее на подходе к Деревне. Дорогу заполонили телеги, повозки, груженные всевозможным скарбом, всадники и пешие. Все, все спешили скрыться от страшной беды; пять дней и пять ночей не стихали плач и крик — они достигали неба, облаков, звезд, но не ушей богов; те безмолвствовали.

И тогда Богиня Судеб отправилась обратно. Она не боялась огня — ибо что стихия против вечности? — она желала помочь. Может быть, кто-нибудь немощный остался под развалинами? Или не в силах бежать прочь? Но едва она подошла к воротам Кампасии, распахнутым настежь, как с неба полилась вода.

Здесь уже некому было приветствовать долгожданный дождь. Черные остовы построек, черные голые деревья, черная земля — и пустота. Ни голоса, ни даже стенания не раздавалось из страшных провалов окон, из подвалов, с улиц. Маринелла прошла к дому вдовы портного, но не нашла ни дома, ни старухи. Только огромное выжженное пятно да куча угля на том месте, где стоял тополь-великан, под которым она любила прясть золотистые нити.

Потом люди вернулись в город. Она ожидала ликования — ведь пожар кончился — и была удивлена и раздосадована, когда вновь услышала плач, увидела мрачные лица. Они плакали о своих жилищах, об узких и кривых, но таких уютных улочках, о всем родном городе, превратившемся в груду пепла и угля. Но на то они и были люди. Поняв мудрость сию, Маринелла улыбнулась сквозь слезы и принялась вместе с жителями Кампасии расчищать пространство для новых построек. Только из чего возводить эти постройки? От жара камни раскололись, деревья и вовсе сгорели…

Тяжелые дни наступили для аквилонцев. Король отказал им в казне; нобилей и прежде мало волновали беды смердов — они-то отстроились быстро и еще пышнее прежнего, поскольку в золоте недостатка не было.

Богиня Судеб, взирая на горе одних и радость других, раздумывала недолго. Отыскав в шалашах близ Кампасии сапожника — самого уважаемого в городе человека, — она отдала ему рубин, дабы тот смог отправить в далекие края подводы за камнем и стеклом. Счастью его, да и всех прочих простолюдинов, уже отчаявшихся заново построить себе жилье, не было предела…

Много, много позже Маринелла узнала: ее рубин в ту лее ночь украл слуга графа Де Плоньо, а потом последний продал его королю Паландии. Дальнейшую судьбу магического Лала не ведала даже Богиня Судеб…

— Маринелла! Поди принеси воды!

Голос Шелы прервал поток печальных воспоминаний Богини Судеб. Она поднялась, легко подхватила со скамьи тяжелую деревянную бадью и пошла к колодцу. За пять дней своего пребывания здесь она привыкла видеть эту девушку такой, какой она была на самом деле, а не такой, какой она многим казалась. И капризные нотки, звучавшие в звонком голоске, уже не смущали ее. Шела была доброй, очень доброй, и очень скромной, отчего и старалась изо всех сил выглядеть злючкой.

Нить ее судьбы давно вышла из рук Маринеллы. С грустью увидела Вечная Дева, что девушке суждено любить, но не суждено быть любимой. Так и состарится она в одиночестве, без близкого человека, с тоскою в сердце, кое так жаждало счастья. Но ныне она еще не ведала этого, и Маринелла, конечно, не собиралась посвящать ее в тайны будущего.

Шела, первая красавица на деревне, жила в доме у самой дороги. Именно это обстоятельство позволяло ей, приученной к женскому труду, носить красивые платья и есть вкусную пищу: постояльцы платили ей достаточно щедро, особенно мужчины. Ну кто же будет считать монеты, когда прямо в глаза ему с милой улыбкой смотрит такая прелестница? Злые языки поговаривали, что не только кровом своим торгует Шела, но Богиня Судеб знала отлично — гордячка ждет прекрасного рыцаря, а коль он пока не появился, то холит себя и лелеет, отгоняя самых липучих презрительным взглядом.

Маринелла опустила бадью в колодец и сама склонилась над ним. Сколько раз приходилось ей беседовать с собственным отражением! Сколько судеб поверила она ему, сколько жалоб высказала! Не надели ее высшие вечной молодостью, давно уже покрыли бы нежную кожу глубокие морщины, что появляются не так от старости, как от слез и горя.

А Шела, беззаботная, милая Шела… Прекрасный рыцарь появится, когда лицо ее увянет, глаза потускнеют, и он подумает: «Ах, что бы мне родиться раньше! Уж я бы не упустил такую красавицу!» И — уедет навсегда, оставив на сердце ее незаживающую рану…