В голубых глазах бродяги, уменьшенное стократ, сверкало золотое солнце, и Конан, вдруг увидев себя в самой его сердцевине, хмыкнул, довольный суровым видом своим, опустил меч. Мгновения ярости прошли. Он вспомнил, кто перед ним, взъерошенный и дрожащий: Повелитель Змей. Киммериец перевел взгляд на удава, понимающе кивнул головой. Да, было бы странно, коли было б иначе… Нечто похожее на уважение к этому парню, так отважно вставшему на защиту подданного, пусть даже и такого омерзительного гада, шевельнулось в его душе. Он снова хмыкнул, не зная толком, как выразить (и надо ли выражать) свои соображения по поводу несостоявшейся драки, и пошел прочь. Трилле, разом растеряв запал, потащился за ним.

Нагрузив на мула, взятого у туземцев на некоторый срок, весь свой небогатый скарб, спутники наконец двинулись к Мхете. С ними шел низкорослый дикарь, посланный хозяйственными сородичами — дабы потом забрать мула обратно.

Ноги утопали в горячем песке, лучи огненного ока Митры, играя, пытались подпалить джунгли; не было печали в сердцах путешественников, кроме той, что не имеет начала и конца, а значит, и причины — она вечна как сама земля, как небо и человеческий разум; суть ее природа и природа есть человек, то есть они одного происхождения…

Конан остановился на вздох, прижал к груди огромный кулак, желая задавить непонятную ему, такую странную, сладкую и в то же время жгучую боль внутри. Ничего не вышло. Словно тот луч, что шарит по равнине без цели, случайно забрел в живую душу и, неожиданно обнаружив там необозримый простор, начал палить во всю мощь…

А впереди уже тускло поблескивала темная поверхность великой Мхете. Клеменсина завязала в хвост длинные и густые русые волосы свои с выбеленной солнцем прядью, обернулась к спутникам.

— Пройдем по берегу до косы, там и спустим лодку на воду. Кру-ру, матула?

Дикарь энергично затряс башкой.

— Кру-ру! Кру-ру, баб!

Что он говорит? — недовольно вымолвил Трилле, разморенный жарой и больше всего на свете мечтающий сейчас о кувшине холодного пива и легком каучуковом шлеме туранских наемников.

— Он говорит, что истинная Вендия начинается там, за косой.

— Какое счастье… — уныло откликнулся Повелитель Змей.

Он с усилием поднял голову и посмотрел вперед. До темной полосы реки, казалось, еще очень далеко… Зато солнце близко — так близко, что волосы начинают тлеть от его обжигающего дыхания… Воистину, страданиям его нет конца!..

— Конан… — слабым голосом позвал Трилле варвара, широко шагающего впереди. — Ко-о-о-нан!.. Я ухожу…

— Куда? — удивился тот, оборачиваясь.

— На Серые Равнины… Прощай, мой друг…

Второй день путешественники плыли по темным вонючим водам Мхете. Попутный ветер все подгонял лодчонку вперед, и неслись мимо, по берегам, леса, песчаники, разрушенные и заброшенные постройки; солнце, казалось, не уходит за горизонт даже ночью, а прячется за полный диск луны и парит оттуда — прежде не доводилось Трилле и Клеменсине бывать в столь жарких странах. Но мучились они лишь половину дня и начало ночи. Потом Конан — единственный из троих, кто умел управлять лодкой с помощью шеста, — ненадолго пристав к берегу, соорудил для них и себя шапки из плотных пальмовых листьев, с такими широкими полями, что тень от них падала на все тело, а заодно нарвал травы, которая росла в огромном количестве по краю болота. Сок ее обладал отличным свойством — заживлял ожоги, так что вскоре злосчастным спутникам варвара было нечего и желать, кроме, разве что, твердой земли под ногами.

Трилле, за последнее время еще более исхудавший, измученный жарой и перенесенными душевными страданиями, несколько успокоился и повеселел. Кожа его, прежде бледная, нездоровая, покрытая болячками, ныне добрела естественный розовый цвет с золотистым оттенком загара, а по щекам — вот уж небывалая роскошь разлился самый настоящий румянец, так что даже Клеменсина (так думалось довольному собой Повелителю Змей) не отказалась бы сейчас потрогать его тело. Однако когда он обратился к ней с этим предложением, то получил в ответ такой решительный отказ, что нежное сердце его в обиде вздрогнуло и не билось в груди целое утро. Трилле надулся, перестал разговаривать и с девушкой и с варваром, который вообще был тут ни при чем, но вскоре увидел на берегу стадо слонов и снова развеселился как дитя.

Конан устал от перепадов настроения этого парня. Он и сам никогда не отличался ровным спокойным нравом, но Повелитель Змей был порою просто невыносим. То он страдал и плакал, то замыкался в угрюмом молчании, то смеялся, то изображал из себя полного идиота, надувая щеки и в раздражении громко пыхтя…

Не раз киммериец поднимал над его головой карающую руку, но — не опускал. В чистых голубых глазах Трилле появлялось такое недоумение, такое преддверье глубокой скорби, что Конан сплевывал в реку и вновь брался за шест. Нергал его разберет, этого повелителя ползучих тварей!.. Муж ли он, мальчик ли? Конану сдавалось, что и не муж и не мальчик, а так, недоразумение, каприз природы, неудачная поделка утомленного мирскими заботами бога. В самом деле, ну как такого ударить? Все равно что заколоть мечом раненого воина или… Нет, более никакого сравнения в голову варвара не приходило. Впрочем, он и так уже потратил достаточно времени на раздумья об этом ничтожестве… Конан с силой отталкивался шестом от илистого вязкого дна и ненадолго забывал о Трилле…

К концу третьего дня путешественники сделали два малоприятных открытия. Во-первых, дно лодки оказалось сплошь в крошечных, размером с горошину, дырках. Точно зная, что туземцы снабдили их добротной, а, главное, совершенно целой лодкой, они стали всматриваться в речную тьму, и некоторое время спустя обнаружили, что ко дну их суденышка присосалось десятка три омерзительных с виду рыбин. Киммериец попробовал скинуть их шестом — напрасно. Тогда Трилле и Клеменсина взяли по глиняному сосуду из-под фруктового сока и принялись вычерпывать воду. Занятие сие не приносило ни удовлетворения, ни особенной пользы. Уныние овладело спутниками варвара, да и сам он, кажется, частично уже утратил то легкое, почти беспечное состояние духа, кое так счастливо приобрел в селении дикарей.

Во-вторых, Мхете, миновав несколько небольших порогов, вдруг разрослась вширь; течение стало бурным и быстрым; лодку подбрасывало на частых отмелях, швыряло вверх и потом с размаху об воду. Конан бросил ставший бесполезным шест и сел между Трилле и Клеменсиной. Теперь приходилось думать о том, чтобы как-нибудь пристать к берегу и дальше либо искать новое судно, либо продолжать путь посуху.

Когда лодка в очередной раз подпрыгнула и вновь шмякнулась об воду, Трилле подергал варвара за штанину.

— Ко-о-онан, — проблеял он, страдальчески двигая бровями. — Я хочу на берег…

— Я тоже, — буркнул Конан, не оборачиваясь.

— Клянусь Кромом, я сейчас опять вырву…

— Не плачь, Трилле, — бодро сказала Клеменсина, сама едва сдерживая дурноту. — Я помню — в самом широком месте Мхете должен быть остров. Думаю, мы уже приближаемся к нему.

— Остров? — Киммериец с сомнением посмотрел на девушку. Можно ли верить книгам, в коих черпала она свои познания в географии? Сам Конан, в жизни не прочитавший не то что книги, а и одного слова, более верил своим собственным глазам, нежели россказням ученых мужей. Но Клеменсина однажды уже доказала, что и ученые мужи не всегда ошибаются. Вдруг и на сей раз она окажется права?

— Да, так было нарисовано на картинке. Мхете, которая вьется как огромная змея, в одном месте становится очень толстой, словно проглотила слона. Вот там-то и расположен остров.

— С туземцами? — слабым голосом спросил Трилле.

— Не знаю. Об этом в книге ничего не было сказано.

— Значит, с туземцами, — вздохнул бродяга, печально опуская голову.

Он открыл было рот, чтобы по обыкновению заныть и заплакать, но вдруг почувствовал такую усталость, что снова закрыл его и погрузился в раздумья. Занятие сие к нынешнему времени уже не на шутку его увлекало.