— Дорогие гости, — откашлявшись, торжественно начал Шениро — тот самый, что вышел к ним из зарослей папоротника. Вместо правого глаза на лице его зияла огромная черная дыра, из коей — варвар заметил сие с содроганием — сейчас выползала длинная тонкая гусеница. — Я и… Я и мои друзья…

Продолжить он не сумел, смущенно засмеялся и повернулся к большому старику с жидкой седой бородой.

— Льяно, может быть, ты?..

— А что ж, — Льяно повернулся к гостям. — Шениро хочет сказать, что нынче днем мы поймали двух жирных молодых кабанчиков, и если вы пожелаете, одного мы можем дать вам…

— Пожелаем, — ответил киммериец, у которого давно в желудке образовалась неприятная пустота — словно в могиле далекого предка.

— Гм-м… — тут уже замялся и Льяно. — Только… Если бы вы приготовили его сами… Понимаете, не все из нас заразные, но…

— Конечно. — Клеменсина встала и потянула за ворот рубахи Трилле, оцепеневшего от ужаса, но, на удивление, сохранявшего невозмутимый вид.

А Конан снова ощутил острие кинжала под сердцем. Впервые в жизни ему захотелось мягко улыбнуться — так, как это умела делать Клеменсина, и похлопать по плечу кого-нибудь из них — да вот хотя бы Шениро или этого юнца с культяпками вместо рук… Наверное, он бы так и сделал, но тут хриплый голос откуда-то из задних рядов вопросил его:

— Скажи, чужеземец, не Конаном ли прозывают тебя?

— Да, — удивленно ответил варвар, приподнимаясь. — А ты кто?

— Я — Невида Гуратти из Зингары. Мы встречались с тобой в Туране. Когда-то я служил там наемником, как и ты… Пивал с тобой и с ребятами в «Маленькой плутовке» и в «Безрогом олене»… Эх, хорошее было время!..

— Хорошее, — пробормотал Конан, силясь припомнить Невиду Гуратти.

— По имени ты не знал меня, — помог ему тот. — А лицо у меня теперь… То есть теперь у меня вовсе нет лица… Ну, да ладно. Скажи, Конан, давно ли ты видел моего друга Хаврата? Помнится, он жил в одной казарме с тобой.

— Недавно видел. Он живет в Кутхемесе.

— Такой же тощий и веселый?

— Совсем не тощий, — усмехнулся варвар. Наконец-то он почувствовал, что сердце его вновь свободно бьется в груди.

— Верно, выпили туранского красного и славно поговорили о былых деньках? — Кажется, Невида сам мог описать за Конана его встречу с Хавратом.

— Кром, еще бы! — бодро сказал варвар. Может быть, слишком бодро, потому что Невида вдруг замолчал, а старик Льяно посмотрел на гостя с удивлением.

— Тихо! — прикрикнул на своих Шениро, как будто и без того в лачуге не было удручающе тягостной тишины. — Расскажи нам, Конан, как вы оказались на Мхете? И почему решили пристать к нашему берегу?

— Лодка прохудилась, — объяснил киммериец. — А плыли мы в Вендию. Мне нужно добраться до королевства Мандхатту…

— Мандхатту? Зачем? О, я бывал там лет десять назад и могу с уверенностью сказать тебе, друг, что место сие премерзкое и прескучное! Да вот хоть у Ганимеда спроси…

— Знаю, — хмуро махнул рукой Конан. — Однако именно там живет парень, которого я ищу.

— Кто таков?

— Кармашан, — неожиданно для себя бухнул варвар. До сей поры он не открывал своей цели ни Трилле, ни Клеменсине, а тут вдруг признался незнакомым вовсе людям и даже не прикусил язык.

— Кармашан? — разом воскликнули Шениро и Невида. Прочие тоже оживились, заговорили, перебивая друг друга. Ясно было, что имя, названное сейчас варваром, знакомо многим.

А Конан и сам не знал, почему он сказал, что разыскивает Кармашана. В действительности искал он Леонардаса, ибо пока не было ровно никаких доказательств того, что он и есть знаменитый вендийский разбойник. Видимо, то столкновение в подгорье, на постоялом дворе, оставило в душе его незаживающую рану. Он отлично помнил, что если б не Повелитель Змей, для него и его спутников все могло б окончиться Серыми Равнинами. И, хотя Серыми Равнинами эта история кончилась для бандитов, сам Кармашан все-таки сбежал…

— Да, Кармашан, — тем не менее повторил он решительно. — Что вы знаете о нем?

— Я знаю, — выступил вперед юнец с культяпками вместо рук. — Я сам родился и жил в Мандхатту и этого ублюдка Кармашана видал не раз. Он длинен и худ, у него темные волосы и светлые глаза; нрав непостоянный и жестокий, а уж хитер он так, что любого обведет вокруг пальца!

— Еще он любит прикидываться, — прогудел могучий муж с разъеденным проказой лицом. — Я встречал его в Бритунии и могу сказать, что он заправский комедиант — кривляется не хуже обезьяны, а лжет не хуже императорских придворных.

— А еще у него есть брат в Офире! — промолвил Шениро.

— Где? В Офире? — встрепенулся Конан. — И как же звать его брата?

— Не знаю…

— Я знаю, — снова поднялся юнец. — Я даже видел его брата. Честно говоря, его совсем непросто отличить от самого Кармашана. Такой же длинный и худой, с такими же темными волосами и светлыми глазами…

— Кром! Да как же звать его? — потерял терпение Конан.

— Что-то вроде… Лидас?.. Ленас?.. Ах, да, Леонардас!

Когда юнец произнес это имя, прочно завязшее в глубинах памяти киммерийца, в синих глазах последнего полыхнул огонек, свойственный всякому охотнику в момент столкновения с загнанным зверем. И, хотя зверя вблизи пока не наблюдалось, Конан словно чувствовал уже его дыхание — тяжелое, прерывистое; словно видел уже его взор — злобный, исполненный ненависти к преследователю; словно заглянул уже в его зрачок, где отражался сам на фоне прекрасной и бесстрастной природы…

Островитяне, от коих ничего не могло укрыться вследствие того, что гость вообще чрезвычайно занимал их, заметили и этот огонек в его глазах. Шениро взволнованно обернулся к юнцу.

— Ганимед, расскажи скорее Конану все — все, что ты знаешь о Кармашане и его брате. Расскажи свою историю, не таи ничего.

— Расскажи, Ганимед, — поддержал и старик Льяно. — Как рассказывал мне в тот самый день, когда тебя привезли сюда туранские солдаты.

Юнец помялся, явно не испытывая желания вновь возвращаться к своей печальной истории, но, взглянув на варвара, который смотрел на него в упор, готовый внимать, вздохнул и сел на земляной пол лачуги, кивком приглашая и остальных последовать его примеру.

Все уселись, по-прежнему сохраняя между собой и остем значительное расстояние; и свеча по-прежнему орела перед ним, отбрасывая лишь блики на лица прокаженных. Поэтому, наверное, тонкие прелестные черты Ганимеда виделись Конану смутно, как в полусне видится далекий друг или подруга…

— Я говорил уже, — начал юнец, обращая рассказ свой гостю, — что родился и жил в Мандхатту. Так называется маленькое королевство на востоке Вендии, где живут вендийцы, кхитайцы, аквилонцы, туранцы и многие прочие народности, ибо Мандхатту — нечто вроде нашего острова. Туда съезжаются все, кто не нашел понимания на родине (либо, напротив, нашел понимание, но судейских и палачей), там оседают, обзаводятся семьями, живут до старости и умирают. Обычная жизнь обычного человека. Что я могу сказать о нравах в Мандхатту? Ничего хорошего. Думаю, это единственное в мире место, где хороших людей в тысячу раз меньше, чем дурных. Культ мерзкого божка Бака — тому пример. Странное дело: земля, которая находится под покровительством такого светлого и мудрого бога, как Митра, допускает присутствие подобных ублюдков… А люди? Стоит ли говорить серьезно о чопорных, а втайне похотливых законах Бака?

Конан терпеливо слушал Ганимеда, что увлекся рассуждениями о своей стране и совершенно забыл об истинной цели повествования. В конце концов в ворохе посторонних слов часто можно обнаружить нечто весьма полезное…

— Сам я немедиец, — продолжал тем временем Ганимед. — И родиной своей считаю все-таки Немедию. Хотя, какое это теперь имеет значение? Откуда же Кармашан — не ведаю. Судя по внешнему виду, он Может быть и немедийцем, как я, и аквилонцем, и офирцем, и бритунцем… Об этом я никогда с ним не говорил.

Сейчас я расскажу, каким образом мне довелось познакомиться с ним. Было мне в ту пору тринадцать лет. Если ты думаешь, Конан, что в настоящее время мне шестнадцать (а Конан именно так и подумал), То вынужден сказать, что ты ошибаешься. Мне двадцать три года, и юное лицо — единственное, что боги оставили мне из прошлой жизни… Как будто в напоминание о том, каким я был…