После трагической гибели Кевина, положившей конец семейной жизни, Тиллинг понял, что больше не может сосредоточиться на служебных обязанностях, и ушел из полиции, проводил дни в пьянке до отупения, неотрывно глядя в телевизор. Однажды вечером, увидев документальный фильм о положении бездомных детей в Румынии, который произвел на него сильное впечатление, он понял, что может иначе распорядиться собственной жизнью. Кевина уже не вернуть, но, может, удастся помочь другим детям, никогда не имевшим таких возможностей, какие имел Кевин и его ровесники в Англии. На следующее утро Йен Тиллинг позвонил в румынское посольство.

Помнится первый визит в государственный детский дом по приезде в страну. Он вошел в спальню, где пятьдесят детей-инвалидов от девяти до двенадцати лежали в зарешеченных койках, тупо глядя перед собой или в потолок. Ни одной игрушки. Никаких книжек. Абсолютно нечем заняться.

Он сразу же вышел, накупил игрушек, вернулся, вручил каждому. К его изумлению, реакции не последовало. Дети смотрели равнодушно, и Йен понял – они просто не знают, что с ними делать. Не из-за умственной отсталости, а потому, что никто никогда не давал им игрушек, они не научились играть. Их никто никогда вообще ничему не учил. Даже играть с какой-нибудь чертовой куклой. В тот момент на том самом месте он твердо решил что-нибудь сделать для этих детей.

Сначала собирался провести в Румынии несколько месяцев. Даже не думал, что через семнадцать лет все еще будет там, счастливо женатый на румынке Кристине, довольный своей жизнью, как никогда прежде.

Он по-прежнему крепкий, подтянутый, несмотря на несколько лишних фунтов на талии, с энергичной походкой полицейского, живым морщинистым лицом, щетинистыми усиками, коротко стриженными седыми волосами. Сделав некоторые уступки погоде, оделся сегодня в голубую рубашку без ворота, мешковатые коричневатые брюки и старые коричневые грубые башмаки.

Выйдя в коридор, Тиллинг улыбнулся компании новичков, присланных попечительской организацией, сидевших на обшарпанных диванах и в креслах. Четверо смуглых цыганят: восьмилетний мальчик в тонких нейлоновых штанах и искрящейся футболке, четырнадцатилетний подросток в широкой блузе и слишком коротком черном спортивном трико, и две девочки – одна лет двенадцати, в спортивном костюме не по размеру, другая лет четырнадцати, в джинсах и дырявой кофте. Все в честь торжественного события держат надутые воздушные шарики.

Все из одной семьи, которая не смогла с ними справиться, отдала в государственный приют, откуда они через два года удрали. С тех пор жили на улицах, а теперь он видит на лицах улыбки, которые столько раз видел прежде, от которых каждый раз разрывается сердце. Улыбки отчаявшихся существ, до конца еще не верящих, что им улыбнулась удача.

– Как дела? Все в порядке? – спросил он по-румынски.

Дети просияли, замахали разноцветными шариками. Неизвестно, откуда взялись эти шарики, но одно Тиллинг знает наверняка: кроме надетой на них одежды, это их единственное имущество.

Кого только нет в его приюте «Каса Иона» – начиная от семимесячного младенца с четырнадцатилетней матерью и кончая восьмидесятидвухлетней старухой, которую какой-то мерзавец, пользуясь непродуманными румынскими законами, лишил жилья и сбережений. В стране не предусмотрено социальное обеспечение бездомных и очень мало приютов. Старой женщине посчастливилось попасть сюда, поселиться в одной комнате с тремя другими престарелыми, разделившими ее судьбу.

– Господин Йен!

Тиллинг оглянулся на оклик Андреа – социальной работницы, выглянувшей из кабинета. Худенькая хорошенькая девушка, вышедшая весной замуж, обладает поразительным добросердечием, состраданием и бесконечной энергией. Она ему очень нравится.

– Вам звонят… из Англии!

– Из Англии? – удивился он. В последнее время редко приходится общаться с соотечественниками. Только с матерью, которая живет в Брайтоне, он разговаривает каждую неделю.

– Какой-то полицейский. Говорит, старый друг? – объяснила Андреа с вопросительной интонацией. – Норман…

Он нахмурился, потом глаза вспыхнули.

– Норман Поттинг?

Андреа кивнула.

Йен Тиллинг бросился обратно в кабинет.

Линн выругалась, заметив в зеркале заднего вида вспышки двух камер, засекающих скорость. Обычно она всегда замедляет ход, проезжая мимо проклятой хреновины напротив Престон-парка, а нынче утром совсем вылетело из головы. Одна мысль – как можно скорее попасть домой к Кейтлин, и больше ничего. Теперь вдобавок ко всем финансовым затруднениям ей грозит штраф и три прокола в карточке. Но она все равно не притормозила, отчаянно торопясь к своему ребенку.

Через пять минут свернула на подъездную дорожку, выскочила из машины, приложила ключ к домофону парадного, толкнула дверь. В коридоре стоял Люк с косо нависшими на один глаз волосами, в широченной рубахе, в штанах, будто только что снятых с задницы клоунской лошади. Рот открыт, на лице идиотское выражение краше обычного, будто опоздал на последний поезд, а следующий только утром. Поднял в приветствии руку.

– Где она?

– А… э-э-э… ну… Кейтлин? – уточнил Люк.

А ты думал кто, кретин трахнутый? Боадицея? Клеопатра? Хилари Клинтон?

Линн увидела дочь на верхней площадке лестницы в халате поверх ночной рубашки, покачивающуюся, как пьяная. Бросила на пол сумку, взлетела наверх как раз в тот момент, когда Кейтлин шагнула вперед мимо ступеньки. Линн чудом успела схватить ее за талию, предотвратив падение. Вгляделась в лицо, находившееся на расстоянии в пару дюймов, увидела закатившиеся глаза.

– Детка! Милая! Что с тобой?

Кейтлин невразумительно забормотала.

Приложив все силы, Линн втолкнула ее назад на площадку, привалила к стене. Люк последовал за ними, остановился посреди лестницы.

– Наркотики принимали? – рявкнула на него Линн.

– Э-э-э… нет… да вы что! – заверил Люк испуганно.

Кейтлин с трудом выдавила:

– Я… я… как бы…

Линн затащила дочь в комнату, свалила на кровать, села рядом, обняла.

– В чем дело, моя дорогая? Скажи!

Глаза Кейтлин вновь закатились.

На миг пришла ужасная мысль, что она умирает.

– Если ты что-то ей дал, Люк, клянусь, я убью тебя! Глаза вырву, будь я проклята!

– Ничего, поверьте. Ничего… Ничего! Я наркотой не балуюсь. Ей никогда ничего не давал…

Линн принюхалась к дыханию дочери, стараясь учуять пары спиртного, но почувствовала только теплый, чуть кисловатый запах.

– В чем дело, детка?

– Голова кружится. Ничего не пойму… Где я?

– Дома, детка. Все хорошо. Ты дома.

Кейтлин невидящим взглядом окинула комнату, не узнавая, словно это было незнакомое место. Линн следила за ее глазами, которые останавливались на мишени для игры в дартс с висевшим на ней фиолетовым удавом, на портрете рок-звезды, имя которой Линн моментально забыла. Дочка как будто видела их впервые.

– Н-не знаю, где я, – повторила она.

Линн вскочила, охваченная жуткой паникой.

– Люк, побудь с ней минутку…

Она ринулась вниз, схватила с пола сумку, забежала на кухню, вытащила телефонную книжку, набрала номер мобильного телефона координатора по трансплантации из Королевской больницы Южного Лондона.

Боже, пожалуйста, пусть она будет на месте!

К ее облегчению, Шерли Линсет ответила после третьего звонка. Линн описала симптомы.

– Похоже на энцефалопатию, – заключила Шерли. – Сейчас свяжусь с консультантом, и либо он, либо я сразу вам перезвоним.

– Ей действительно очень плохо, – добавила Линн. – Как эта «энцефалопатия» пишется?

Координатор продиктовала по буквам и снова пообещала через несколько минут перезвонить. Линн снова побежала наверх с радиотелефоном.

– Люк, найди в Сети энцефалопатию!

Он сел за туалетный столик Кейтлин, открыл ее ноутбук, застучал по клавиатуре.

Через пять минут перезвонила Шерли Линсет:

– Нужно очистить кишечник и мочевой пузырь. Хотите сюда ее привезти?