Зачем для любви нужна женщина? Зачем было разбивать семью Зинаиды Николаевны, когда все ее недостатки он видел и знал? Он придумал достоинства, но он мог бы придумать эти достоинства сам по себе, не закрывая ими конкретную женщину. Ведь это была энергия, родившаяся в нем самом, в Борисе Пастернаке.
Написать Цветаевой значило объяснить ей, почему он предпочел не ее. Цветаева называет себя «малокрасивой» – это красиво как слово, но женщине нельзя быть малокрасивой: здесь какой-то душевный, нравственный или какой-то иной, непонятый собой и себе необходимый изъян. Цветаева отвечает Борису более кратко – ей скучна его любовная история. Думаю, она вздыхала от пережима, когда читала во все новом письме: «на то он и брат мне» (о Нейгаузе) (Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922—1936 гг. Стр. 537), «Он играет совершенно неслыханно, с неожиданностями ТАКОГО полета, что право авторства самим звучаньем переуступается от Шопена и Шумана ему, он побеждает такое страданье, что, скрючившись, я реву и ноги готов ему целовать, думая, что меня не заметили. Но в антракте меня зовут к нему. Я говорю, что его на руках надо отнести с концерта» (Там же. Стр. 538).
Действительно, можно поверить в неревность Ольги Ивинской и поверить, что Пастернак влюбился в Генриха, а не в Зинаиду. Наверное, более яркого момента любви к Зинаиде Николаевне, чем во время этого концерта, он не переживал за весь их роман. Потом они поехали вместе пить – тут бы еще есенинского «бить Зинке морду».
Письма к Цветаевой не самые интересные, но в них какая-то совершенно особая нота искренности, он не стесняется ее. Придворный лис князь Василий (Курагин, отец Анатоля и Элен), врожденный лжец, выбирает такой тон: «как бы человека, убедившегося в невозможности лгать перед проницательностью собеседника», – в каких-то нотках слышится, что Пастернак готов рассмеяться от отсутствия необходимости приукрашивать или выкристаллизовывать свои чувства перед Мариной Ивановной, она и так все понимает. Каждое слово, сказанное им. Ей просто ИСТОРИЯ не очень интересна. Возможно, неинтересно даже то, что было потом в этой компании: «"Как гениально! – слышится со всех сторон. – Гениально. Гениально", – твердит вполголоса Гаррик» (Там же. Стр. 538). Это Пастернак читает компании Цветаеву. «Сейчас звонит (все тот же Гар-рик). <…> „Да, знаешь, я все утро читал. Какая высота! Какой родной, единственно нужный человек, единственно необходимый!“» (Там же. Стр. 539), – она не влюблена в Нейгауза, Нейгауз не влюблен в Цветаеву. Пастернаков-ский восторг слога кажется преувеличенным.
Странно, совершенно нелитературные воспоминания самой Зинаиды Николаевны, написанные через тридцать пять лет после пастернаковских писем, полностью соответствуют их фактической последовательности. Писем – к Цветаевой, к родителям, к Фрейденберг она, конечно, никогда не читала. Они очень правдивы оба, она и Борис Леонидович. На удивление, что странно, все-таки любовь – это не тот предмет, о котором не может быть двух мнений, какого она цвета: что казалось синим одному, может показаться красным другому. Пастернак написал, а она запомнила одни и те же события – как будто, кроме них, ничего больше не было. Все это вехи, конечно, развития отношений – и объяснение в поезде, и признание Нейгаузу, и рыдание последнего во время концерта (замечательный биограф яростно упрекает Зинаиду Николаевну в неточности и передергивании непреложных фактов: не посредине концерта Нейгауз зарыдал, опустив голову на рояль, а только в конце. Зинаида Николаевна уличена!).
Ее «пугающее обаянье» – биографы недоумевают: звучит угрожающе, так не воспевают, однако о последующей «фурии из парикмахерской» написано так, как есть. Автор не хочет добавлять ей «женственности» – добавляет страха сам; сам же и пугается, отступает, сдается. И это не эрудиция вывела его на этот тон, не калейдоскоп культурологических реминисценций, это такой древний зов, который одним известным мотивом трубит в крови уже не первое тысячелетие. Кто прочитал один раз, помнит, как камертон: «Ибо прекрасна ты, возлюбленная моя. <> И грозна, как полки под знаменами» (Песнь песней Соломона). Зинаида Николаевна была более грозна, чем Евгения Владимировна, больше, тяжелее, – и Пастернак подумал, что он нашел единственно верное воплощение любви. Единственной он называл ее не раз (единственными в своем роде могут быть и уродства – как индивидуальный message данного конкретного человека всему миру), с годами договаривает: для меня.
И о великом человеке можно написать невнятный сусальный текст, и о маленьком человеке – роман. Кто знает, был ли реальный прототип у Акакия Акакиевича и не был ли это просто фрагмент из автобиографии: «Один день из жизни Николая Васильевича»?
Довериться одной-единственной биографии нельзя, какой бы скрупулезный исследователь ее ни написал. Все с течением времени все равно будет меняться. Читать о Пушкине интересно потому, что Пушкин – замечательный герой романа, который каждый пишет сам. Приятно же читать роман с прекрасным, достойным, интересным, непредсказуемым героем.
Пастернак – герой этого любовного романа. Ничего не выдумано – только посмотрено с разных углов. На Пастернака смотреть интересно, и не мучает вопрос: а стоит ли этот герой романа? Роман о Пастернаке написало множество людей – все, кто хоть что-то биографическое о нем читал. Кто не читал о нем, а читал только его, – те читали только его романы о себе. О чем еще стихи?
И фамилия Нейгауз красивее фамилии Пастернак. Удивительно, как это он из внимательности к семантическому bon ton не поостерегся от участия в треугольнике «Виноград» (Елена) – «Листопад» (Сергей) – и тут еще и он со своей огородной фамилией. У Жени Лурье фамилия из таких, которые требуют порядкового номера («Иванов седьмой. Хоть ты и седьмой, а дурак…») – и тут выходят Генрих Густавович Нейгауз и жена его Нейгауз Зинаида Николаевна (очень наглядно: вот ей бы и оставить во втором браке «фамилию детей»).
Зинаида Николаевна Нейгауз тоже значительно красивее Зинаиды Николаевны Пастернак. Первая – красавица, незнающий может предполагать в ней пусть яркую, знойную, но хрупкость. Тонкие музыкальные (и по Нейгаузу, дарителю ассоциаций, и по ее, с готовностью, музицированию иначе их не назовешь) пальцы – и тяжелый подбородок. Одно из немногих и оттого отчетливых толстовских определений женской красоты: «как бывает у вполне привлекательныхженщин, этот недостаток казался ее особенным, одной ей присущим достоинством».
Тяжелый волевой подбородок обманывал и заставлял обманываться: железная воля Зинаиды железом была повернута к ней одной: воля диктовала ей правило не растрачивать предназначенные семье силы на перевоспитание других, железная воля не делала ее деспотом. Но тяжелый подбородок заставлял задумываться, опасаться, сопоставлять с сияющими легкими глазами, все с теми же тонкими пальцами и будто только-только затяжелевшей (так и виделось, что опять по-толстовски: сильная, молодая и здоровая самка, вылупившаяся из кокона Наташи Ростовой) фигурой. Это – таинственная Зинаида Нейгауз.
А с Пастерначихой все ясно: уже в тридцать четвертом году она вдвое шире Пастернака. Сидит в конной повозке – это, конечно, было очень распространено, но не модно, не шикарно; Лиля Брик сама водила «автомобильчит», Пильняк ездил автопробегом из Ленинграда в Москву, – вот это да! А Пастернак сидел в повозке с Зинаидой Николаевной, будто она на ней непосредственно из каких-то короленков-ских времен въехала в нашу индустриализацию. С ними сын Зинаиды Николаевны, она при нем как нанятая бонна, как какая-то «тетка по отцу», как законная соперница заплаканной дамы с собачкой: «жена говорила басом: „Димитрий, тебе совсем не идет роль фата“». Фатоватым даже от такого соседства Пастернак не стал, но был худ, как студент, нервен – через год после этого форменно попадет в больницу с нервным расстройством: Зинаиду Нейгауз он проживал всю. «Ты была моей единственной до конца прожитой жизнью», заменить ее никем было невозможно. Нервное расстройство было ревностью к делам двадцатипятилетней давности.
