Когда Зинаида Николаевна уходила к Пастернаку, у нее было более чем респектабельное положение, Галина Вишневская о таком пишет «самое высокое, какое есть в этой стране» (концертирующий пианист может быть приравнен к оперной солистке, а жена – к мужу); были муж, дом, она даже стихов-то не любила, Бориса Пастернака не понимала – она просто влюбилась в него самого. Категории любовных родов – это то, над чем Ирочке с детства пришлось много поразмышлять: чем еще мать могла объяснить ей свою воровскую, позорную позицию «женщины в шлеме» – в сражении за чужого мужа? Страсть к Зинаиде Николаевне она поняла верно.
«Она, героиня „Второгорождения“, ворвалась в его жизнь вместе с музыкой… »
ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 42. Сказано щедро и прагматично. Ольге ничего такого не досталось.
Пастернак практически был без жены, был молод и полон сил. Он не был виноват в том, что хотел жить. Зинаида Николаевна жить не могла, и это тоже не был ее выбор, – по-другому не могло быть для нее после смерти Адика.
В Ольге не было ничего, кроме жажды и энергии жизни. Она не хотела никаких высот и глубин для себя и ничего не могла дать для другого, но жить она хотела каждую минуту. Пастернаку большего было не надо. Поскольку и меньшего – тоже, то он был счастлив с ней.
Нейлоновая шуба, присланная оттуда, – это не так уж и мало.
Бродский пишет подруге юности, сообщая аргумент против оставления родины навсегда: «Он „сожалеет“, что не гулять мне больше под высокими стенами Исакия <>, не проносить гордо замшевую вещь под несытыми взглядами фарцов из кафе „Север“… »
ШТЕРН Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. Стр. 135.
«Герцогиня Германтская села. Прибавлявшийся к ее имени и присоединявшийся к ее облику герцогский титул отбрасывал вокруг пуфа, на котором она сидела, тень и наполнял салон золотистою густолиственною свежестью гер-мантских лесов».
ПРУСТ М. УГермантов.
Герцогский титул и леса Германтов – таков был эквивалент настоящей, даже не замшевой, но «привозной» вещи, не импорта из ЦУМа, чего-то неприметного, может, даже не слишком качественного, но неподдельно иностранного, пахнущего Хемингуэем и Ремарком и раскрывающего перед женщиной все пути.
Правда, Ирочка Емельянова была хороша и в арестантской робе. Кукла. Ее прозрачные косенькие глазки фотографировали с номером. Это, конечно, уже совсем другая книга.
Пастернак писал грубые письма в конце жизни. Он, который считался таким деликатным, разражался многословными унижениями корреспондентов, в то время как было бы гораздо легче просто не отвечать тем из них, которые были несимпатичны или как-то задевали. «Напрасно Вы говорите, будто знаете и цените меня. <> Если бы
Вы знали меня, Вы не написали бы мне в таком тоне. Вы не взяли бы на себя смелости делать умозаключения на мой счет: «Мир Достоевского, очевидно, так чужд и безразличен Вам…» <> (Здесь бы и прервать переписку!) Наконец Вы не забылись бы и не дописались до того, чтобы давать мне советы, с кем мне сравнивать Макбета… <> Если можно, не пишите мне больше. И не оттого, что Ваши письма так неприятны <>, но оттого, что Вы настаиваете на ответе, в отличие от прочих пишущих мне, которые догадываются о моем недосуге».
ПАСТЕРНАК БЛ. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 238. «Не пишите мне» – писателю случается получить личное и настойчивое письмо от читателя: у читателя может ведь не хватить культуры сделать над собой усилие и понять, что такое личное, такое для тебя написанное произведение – вовсе не повод на самом деле решить, что автор общается с тобой лично. Один очень любящий поэзию Бродского человек, проживавший с ним в одно время в Америке и даже практически по соседству, и из каких-то не самых далеких кругов, будучи спрошен: как же так, почему он не познакомился с Бродским лично, ответил: «Зачем? У меня и так в эти годы не было ближе человека, чем он». Ну а дама пишет Пастернаку письмо: так мол и так, я считаю… прошу мне ответить.
Пастернак не издал свои произведения ограниченным тиражом, распространяющимся не в открытой продаже, а каким-то другим, лично им контролируемым способом – в общем, занимался деятельностью публичной, где признание и признательность можно счесть за отрадную награду за труд, Но и при другом раскладе, не дорожа славой и знаменитость считая неприглядностью – легче ему и спокойнее в мире, если б он не расчехлял своего пера.
…Переводчик спрашивает его, нельзя ли имя герою дать не «Риццио», а «Риччио», – Пастернак пишет, не ленится, на двух страницах объясняя свой выбор. Излагает он все, в общем, правильно, но не совсем. Действительно, транскрипция «Риццио» относительно более правильно передает звучание имени fRizz^, но как сам же Пастернак в середине письма спохватывается и пребывает в раздумьи: ведь действительно, пишем мы (и произносим – вслед за итальянцами) «Мадзини», не «Маццини». «Ридзио» было бы более точно. И что? Редактор, не знающий языка, но совершенно справедливо апеллирующий к уже известными ему традициям транскрибирования (в каждом языке складываются такие общепринятые, даже пусть ошибочные, но ставшие традиционными, формы произношения), хотел избежать неграмотного щеголяния осведомленностью в языке оригинала, и уточнил у Пастернака, оставлять ли Риццио, или же это узаконенный традициями, более часто встречающийся Риччио. Письмо в ответ написано длинное. «Милый Марк Семенович, мне передали Ваш вопрос или просьбу, нельзя ли Риццио переименовать в Риччио. И без того нет минуты свободной, а тут теряй еще время на совершенно зряшние, ничем не вызванные, праздные размышления» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 525). Можно было просто ответить – «нет». Таких избранных мест в переписке много – и озлобился Пастернак, очевидно, не просто так, а было это реакцией на мезальянс, ошибочный свой альянс с Ольгой Ивинской.
Она была неподходящим ему человеком, поверхностным, цепляющимся за внешние признаки его имиджа, зовущая его в третьем лице классиком – чтобы себя лишний раз подбодрить. У него было множество поклонниц, он мог попасть более точно, но выбирать и взвешивать слишком хлопотно, он взял наугад, как делается это по любви, но любовь оказалась какая-то чересчур простая, а человек она была не его круга, вот он и ополчался на малейшие проявления некомпетентности, неэрудированности, некультурности, нетактичности и всего того, что он получил с избытком в Ольге Всеволодовне вместе с ее коленками – у других.
Пастернак был осаждаем разного рода поклонниками и теми, кто хотел использовать свою профессию, чтобы с ним как-то пересечься в жизни: журналистами, художниками-портретистами, даже врачами. Изнурительные два года «сеансов» отняла у него любительница ваяния Зоя Масленникова. «Меня не раз просили позировать – и Конча-ловский, и Фаворский, и Сара Лебедева, и Коненков, и другие. Года два назад скульптор Григорьев просил меня. Но я всем отказывал» (МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 25). Почему тогда она? Она дилетантка – и пусть бы была какой-нибудь народной художницей, при-митивисткой, naif, – нет, все ее приемы, слова, достоинство – все профессиональное. Спокойно-привычное, отстраненное от профанов. Работа идет медленно, немного валится из рук, требует – от пастернаковских домочадцев – усилий и беспокойств, выполняется в каком-то неподготовленном пластилине, пугает некоторых, наконец разбивается и погибает от неумелой консервации, напугав Пастернака (ее никто не упрекнет, а он умрет довольно скоро, разбив предварительно свою голову, вышедшую из-под ее резца, или мастихина, или пальцев. Это такой распространенный прием колдовских практик). Кто бы мог ее заслать? Знатоки пастерна-ковского обихода были уверены, что – КГБ. Послужной масленниковский список, сдержанность, необидчивость прекрасно с этой версией совпадают, но большого значения не имеют. По долгу ли службы, по влечению ли сердца – «Вы, наверное, думаете: почему именно она и почему именно меня (она – потому что все, меня – потому что это он) она хочет лепить?Я объясняю, что люблю поэзию больше того искусства, которым занимаюсь, а в современной поэзии выше всех ставлю его и особенно ценю его нравственный облик».
