Что называет Е.Б. Пастернак толстовской закваской? Толстой, как и Пастернак, не расхаживал по борделям. Этого сходства мало, чтобы твердыми толстовскими установками объяснять двоеженство Пастернака в четвертой части его половозрелой жизни. Биограф пишет: «…железная воля нужна была для того, чтобы жить так, как хочется и не стыдиться того, что делали решительно все – но скрытно, боясь огласки» (БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 752). Воли совсем не надо, он просто махнул рукой и не нашел в себе сил конспирироваться – и выдерживать с «женщиной в шлеме» сражения за возможность сладкой мужской тайны. Он делал все, что она хотела, безо всякого мужества, и, как к стене, прислонился к крепости Зинаиды Николаевны. Она не отступила – некуда было отступать и ему. Позиция самая легкая, слабая, безответственная, но по мало от него зависящим причинам устойчивая. А то, что так поступают решительно все, положительных красок его нравственному выбору не прибавляет. Толстой даже в хорошем остерегался «быть как все»: все – это посудная лавка горшечника, который изваянные сосуды наполняет грехом, или они грехом наполняются сами, – и ни один человек не убережется.

Соблазнительно, но неблагодатно идти по следам «всех». Пастернак будто бы не убоялся греха и вил его дерзко, тогда как все боятся, греша. А он один сделал, только вот не «грех мой предо мной есть выну», а «пред вами». Доблесть малая. Даже если Борис Леонидович ни во что не ставил моральный суд своих знакомцев – тех, для кого имело значение, с женой или не с женой ходит Пастернак в театр – все-таки маловероятно, чтобы предметом оправдания или бравады было «вы все делаете это, но тайно. А я – явно». Как-то даже ради самоуничижения гаже «всех» становиться – это не по-пастернаковски. В общем, другого объяснения нет – не скрывался Пастернак с Ивинской только потому, что ЕЙ ХОТЕЛОСЬ эту связь афишировать, связывать его, а у него не было сил ей (Ивинской, не страсти) противиться.

Если бы в этот научный спор вступил бы еще и «зять» (Вадим Козовой, муж Ирины Емельяновой) – это уже внесло бы несколько водевильный характер. Но «Ивинские» от Пастернака жизненно быстро отступились – раз сорвалось – и стали жить своими отдельными, не связанными с Пастернаком жизнями.

В Ирочкиной переписке с мужем, обширной и подробной – супруги были на годы разлучены, она с одним сыном – в Москве, он, с другим, больным, Борисом, под предлогом лечения которого (ну и необходимости личной встречи с современным французским поэтом, которого Козовой переводил – фантастический мотив на те времена! выезд был продавлен не без участия самых высоких инстанций), в литературных, наблюдательных, вязких письмах нет ни слова о Пастернаке, кажется, один раз. Ольга Ивинская тоже выходит замуж, подряжает кого-то привести в малоудобоваримый, но все-таки выложенный на бумагу вид своей повести о любви. Повести, основанной на реальных событиях, – так можно определить жанр ее книги «воспоминаний». «Воспоминания» – слишком куцо, сухо и достоверно для ее беллетристики.

«Огромное число женщин в литературных кругах жутко завидовали Ивинской, так как многие мечтали стать последней музой Пастернака».

СОКОЛОВ Б. Кто вы, доктор Живаго? Стр. 191.

«Как много прекрасного портили пересуды близких. Без конца мне гудели в уши, что БЛ. должен переменить свою жизнь, что если он меня любит, то пусть бросит свою семью и т.д.».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.

В плену времени. Стр. 33. Гудели, успокаивая гулом себя, потому что в воздухе носилось, что Пастернак семьи не оставит. Пусть и Ольга знает.

Аля Эфрон по-цветаевски страстно отдала себя всю любви, или пусть всего лишь – это виднее – служению не любившей ее матери. Мать ревновала ее к ее красоте – Аля ревновала все к той же Зине за мать. Впрочем, они были ровесницами с Ольгой, но лагеря Али были не лагерями Ольги и сидела она не столько, сколько дают за краденные ложки. Аля была очень некрасива (такой выросла из красивой девочки и прерафаэлитного подростка), даже бросаясь на ее защиту, Пастернак не находит других слов, как сказать: «почему несчастная дочь Цветаевой должна работать как лошадь». Она действительно как-то (было в кого) не умела устраиваться. Марина Цветаева называет себя женщиной «малокрасивой», дочь ее от красавца была в той плоскости, где осями координат не были значения красоты и не красоты. Пастернак любил красивых и даже просто хорошеньких женщин (найти красоту и тем более ее описать – это совсем легко, это – как дышать).

Как повезло Пастернаку, что борьба самолюбий, борьба за власть так незначительны в его случае. Ну хочется Ольге Ивинской ходить в шубе и сидеть рядом с ним в театре – это и все. Интриги, дворцовые перевороты, предвыборные кампании, ядерные державы, Мария Каллас и Жаклин Кеннеди, яды, престолонаследники, ссылки, Сибирь, казнь – что только не делится за мужчину.

А уж тут с Олюшей, потихоньку, на плаще, а то и на мягком диванчике, да натопить пожарче, да рюмочку!.. Да халаты у Олюши все шелковые, не на пуговицах, все – на широких поясах…

Это – этюды о личной жизни.

Хочется назвать по-французски «les etudes», потому что на русском, кроме корректного значения «исследования», «наброски», появилось – и почти всегда означает – что-то лирическое, чуть жеманно изящное, из эстетики шестидесятых годов, когда если что-то надо было вешать на стенку, то вешали этюды, эстампы.

О Пастернаке в этом стиле сказать почти ничего нельзя, разве что о нейлоновой шубе Ольги Ивинской или о том, как поразил их итальянский издатель «Доктора Живаго». «Джанджакомо Фельтринелли… Нам не удалось с ним встретиться, но он настолько вошел в нашу жизнь, что под Новый 1960 год я, насмешничая, конечно, подарила маме его портрет в резной рамочке, намекая на ее к нему неравнодушие. Богач, красавец, авантюрист. „Аристократ в революции обаятелен“, – говаривал Петруша Верховенский. Тем более аристократ-миллионер».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 200. Такому обаянию Ольга, осмотревшись и поняв себе цену, не считала необходимым противиться. С какой стати? Было бы пошикарнее, если б был радикал какого-нибудь правого, не отдававшего совдеповским, коммунистического толка. Пропускной способности ее вкуса хватало, чтобы шутливо вызывать ревность Пастернака. Вовсю ей подыгрывала девушка-дочь, студентка: еще бы, при таких сказочных обстоятельствах, какими поворачивался к ним каждый день, все могло произойти! Сколько было случаев по Москве!

РГ: «В книге приемной дочери Пастернака Ирины Емельяновой много говорится о вашем участии в судьбе ее отчима, особенно во время присуждения ему Нобелевской премии за роман „Доктор Живаго“. Вы когда его прочитали?»

http://www.rg.ru/2006/09/15/a124285.html Иванов – Вячеслав Всеволодович – на этот вопрос отвечает. Ни приемная дочь, ни отчим даже его не смутили. Спрашивают о том, что так и было. Он прожил огромную жизнь, по размеру сравнимую с пастернаковской (Евгения Борисовича). Живя так долго, не станешь забивать жизнь чужими житейскими и бытовыми обстоятельствами – и более важными и близкими делами сама набьется. Может, уже не хочется вспоминать, разводился ли Пастернак с женою, сходился ли с сожительницей, усыновлял ли ее детей. Но на всякий случай, для публики, признает и «приемную дочь» и «отчима» – для публики звучит привычнее.

Ирочка Емельянова активно участвует в строительстве новой семьи: она подслушивает телефон, судит маминых соперниц, воображает себя семьей. Некоторым женщинам выпадает это – желать увести мужа от жены себе в мужья. Если жена против, и даже страдает, то совестливые иногда мучаются. Есть и дети, которые хотят лишить другую девочку или другого мальчика их отца. Грех большой – не детям. Что они его ценой купят? Семью – не простую: «отстояла свое счастье», «любим друг друга», «жить не можем», – а респектабельную. Не было никакой – какие-то повесившиеся отцы («считается моим отцом»), а тут сразу еще и респектабельная.