Увы, общество не может предложить в противовес этому жуткому зрелищу утешительную картину добра и благодеяний.

Но продолжим наши утопические мечтания.

Может быть, все изменится, если народ каждый день будет видеть, как государство высоко оценивает и вознаграждает добродетель?

Если бы он видел повседневно, как высший суд, уважаемый и почитаемый, восхваляет перед многочисленной толпой достоинства какого-нибудь бедного, но честного ремесленника, рассказывая о его долгой и безупречной жизни, о его трудолюбии и бережливости, разве это не способствовало бы всеобщему стремлению к добру?

Этот высший суд мог бы сказать бедняге: «Двадцать лет вы трудились без отдыха, страдали, как никто другой, боролись с неудачами и все же смогли воспитать ваших детей по заветам прямоты и чести… Несомненные достоинства высоко отличают вас, поэтому мы вас прославляем и вознаграждаем. Бдительное, справедливое и всемогущее общество никогда не забывает ни зла, ни добра. Оно каждому воздает по заслугам… Государство выдает вам пенсию, чтобы вы не знали нужды. Окруженные вниманием и уважением, вы можете в покое и достатке окончить вашу жизнь, которая должна стать примером для остальных… Так мы вознаграждаем и будем вознаграждать всех, кто, подобно вам, на протяжении многих лет неуклонно стремился к добру и выказал свои высокие и редкие моральные достоинства. Вашему примеру последуют многие… надежда облегчит им годы тяжких испытаний, на которые обрекла их судьба. Вдохновленные спасительным порывом, они будут с удвоенным усердием бороться с трудностями, исполняя свой долг, чтобы когда-нибудь их отметили Среди всех и вознаградили, как вас…»

Мы спрашиваем: какое из этих двух зрелищ — кровавая казнь преступника или вознаграждение праведника — окажется более благотворным и более плодотворным?

Несомненно, многие святоши возмутятся от одной только мысли, что следует поощрять низменными материальными благами самое что ни на есть возвышенное в мире — добродетель!

Они найдут против этого множество возражений, более или менее философских, платонических, теологических, но главным образом экономических, вроде следующих:

«Добро само вознаграждается добром».

«Добродетель не имеет цены…»

«Чистая совесть — сама по себе наивысшая награда».

И наконец, последнее, победное, окончательное возражение:

«Вечное блаженство ждет праведников на том свете, и одно это должно подвигать их к добру».

На это мы можем ответить: устрашая и наказывая преступников, наше общество, по-видимому, не очень-то рассчитывает на божественное отмщение, которое настигнет их на том свете.

Таким образом общество предвосхищает окончательное решение божьего суда.

Не дожидаясь неотвратимого судного часа, архангелов в сверкающих доспехах, с гремящими трубами и огненными мечами, общество скромно обходится… жандармами.

Повторим еще раз.

Чтобы устрашить злодеев, мы как бы материализуем или низводим до человеческого понимания неотвратимо грядущие кары господни…

Но почему бы не воздать добрым людям на земле то, что им обещано на небесах?

Но забудем все эти утопии, безумные, абсурдные, глупые и неосуществимые, — как и полагается быть настоящим утопиям.

Жизнь, какая она есть, превосходна! Если не верите, порасспросите тех, кто с тупым взглядом и громким хохотом нетвердым шагом выбирается на улицу после веселой пирушки!

Певунья вслед за надзирательницей вошла в маленькую приемную, где ожидала Клеманс; юная узница была уже не так бледна, щеки ее слегка порозовели после разговора с Волчицей.

— Госпожа маркиза была тронута вашим прекрасным поведением, — сказала г-жа Арман, обращаясь к Певунье. — Поэтому она пожелала вас видеть и, может быть, поможет вам выйти отсюда до истечения срока.

— Благодарю вас, — сказала Лилия-Мария и осталась наедине с Клеманс.

Та была поражена чистым выражением лица своей подопечной, ее скромностью и природным изяществом и невольно вспомнила, что Певунья во сне произнесла имя Родольфа, и надзирательница полагала, что несчастная узница страдает от глубокой и тайной любви.

Клеманс была совершенно уверена, что великий герцог Родольф был здесь ни при чем, но тем не менее не могла признать, что красота Певуньи достойна внимания даже принца.

При виде своей покровительницы, чье лицо, как мы уже говорили, выражало искренность и доброту, Лилия-Мария сразу прониклась к ней доверием и симпатией.

— Дитя мое, — сказала Клеманс, — госпожа Арман очень хвалила ваш добрый характер и примерное поведение, но жаловалась, что вы ей совсем не доверяете.

Лилия-Мария молча опустила голову.

— Одежда крестьянки, в которой вас задержали, ваше молчание о том, где вы были до того, как вас привели сюда, — все говорит, что вы скрываете от нас какие-то обстоятельства.

— Сударыня…

— Я не имею никаких прав на ваше доверие, бедная моя девочка, и не хочу задавать вам стеснительных вопросов. Меня уверили, что, если я попрошу выпустить вас из тюрьмы, мне не будет отказано в этой милости. Однако прежде чем просить за вас, я хотела бы знать, что вы собираетесь делать, на что рассчитываете в будущем. Чем бы хотели вы заняться… после освобождения? Если вы решились следовать по праведному пути, на который вы вернулись, в чем я не сомневаюсь, — доверьтесь мне. Я помогу вам достойно зарабатывать на жизнь…

Певунья была растрогана до слез участием маркизы.

Сначала она заколебалась, но потом сказала:

— Вы снизошли до меня, сударыня, вы проявили такую доброту, что я, наверное, должна прервать молчание, которое хранила до сих пор о моем прошлом, нарушить клятву, которая мне это запрещала.

— Клятву?

— Да, я поклялась не говорить судьям или тем, кто служит в этой тюрьме, как и почему я сюда попала. Но если вы дадите мне обещание…

— Какое обещание?

— Сохранить мою тайну. Благодаря вам я смогу, не нарушая при этом моей клятвы, успокоить достойных людей, которые несомненно очень тревожатся за меня.

— Можете рассчитывать на мою скромность: я не скажу ни слова больше, чем вы позволите.

— О, благодарю вас! Я так боялась, что мои благодетели могут принять мое молчание за неблагодарность!

Нежный голос Лилии-Марии, ее почти изысканные выражения снова удивили г-жу д’Арвиль.

— Не скрою от вас, — сказала она, — ваши манеры, ваша речь поразили меня до крайности. При таком тонком, на мой взгляд, воспитании, как могли вы…

— Пасть так низко? Вы это хотели сказать, сударыня? — с горечью проговорила Певунья. — Увы, это воспитание я получила совсем недавно. И обязана им моему великодушному благодетелю, который, как и вы, сударыня, не зная меня, даже не имея тех добрых сведений обо мне, которые сообщили вам, все-таки сжалился надо мной…

— Кто же он, ваш благодетель?

— Я этого не знаю, сударыня…

— Вы его не знаете?

— Говорят, что его узнают по неиссякаемой доброте. По счастью, я встретилась ему на его пути.

— И где же вы его встретили?

— Однажды ночью, в квартале Сите, — ответила Певунья, опуская глаза. — Один человек хотел меня ударить; мой благодетель храбро защитил меня; так мы встретились первый раз.

— Он человек… из простых?

— Когда я его увидела впервые, мне так и показалось. Одежда, речь… Но потом…

— Что было потом?

— То, как он со мной говорил, глубокое почтение всех людей, которым он меня поручил, — все доказывало, что он нарочно принял облик одного из гуляк, посещающих квартал Сите.

— Но с какой целью?

— Я не знаю…

— Как же звали этого таинственного благодетеля, вы хоть это знаете?

— О да, — с восторгом ответила Певунья. — И слава богу, потому что я могу без конца благословлять это имя… Моего спасителя звали господин Родольф…

Клеманс покраснела до корней волос.

— У него не было другого имени? — живо спросила она у Лилии-Марии.

— Не знаю… На ферме, куда он меня отвез, все называли его господин Родольф.