— Как вы мне сейчас?

— И чем прекраснее казалось мне будущее, которое он обещал, тем отвратительнее была мне моя тогдашняя подлая жизнь.

— Господи, точно так же со мной!

— Да, и, так же как вы, я говорила: «К чему все это? К чему показывать рай той, кто обречена умереть в аду?..» Но я напрасно отчаивалась… ибо тот, о ком я говорю, подобен богу в своей высшей доброте и справедливости и не способен поманить ложной надеждой несчастное создание, которое ни у кого не просило ни жалости, ни счастья, ни надежды.

— А для вас? Что он сделал для вас?

— Он относился ко мне как к больному ребенку. Я дышала, как вы, гнилыми испарениями, он отправил меня туда, где воздух живителен и свеж: я жила среди уродов и преступников — он поручил меня заботам людей, похожих на него, которые очистили мою душу, возвысили разум, потому что всем, кто его любит, он, подобно богу, передает искру своей небесной мудрости. Да, Волчица, если мои слова волнуют вас, если мои слезы заставили плакать и вас, это потому, что меня вдохновляет его дух и разум! Если я говорю о счастливом будущем, которого вы достигнете через раскаяние, это потому, что я могу обещать его вам от его имени, хотя он еще и не знает о моем обязательстве. И наконец, если я говорю вам: надейтесь! — это потому, что он всегда слышит голос тех, кто стремится к добру… Ибо господь послал его на землю, чтобы мы поверили в провидение…

Пока Лилия-Мария говорила, лицо ее сделалось сияющим и вдохновенным, бледные щеки окрасил легкий румянец, прекрасные глаза светились нежным светом, и красота ее была так лучезарна и благородна, что Волчица, и без того взволнованная этим разговором, смотрела на, свою подругу с почтительным изумлением.

— Господи, где я? — воскликнула она. — Может, я сплю? Ничего такого никогда не слышала, никогда не видела! Нет, этого не бывает! Да кто же вы, наконец? Я же говорила, что вы не такая, как мы все! Но как же это? Вы умеете так хорошо говорить… вы многое можете… вы знаете больших людей… как же вы очутились здесь, в тюрьме, среди нас? Значит, значит… чтобы нас искушать? Значит, вы для добра такая же… как дьявол для греха и зла?

Лилия-Мария собиралась ответить, когда ее позвала госпожа Арман, чтобы отвести к маркизе д’Арвиль.

Волчица никак не могла прийти в себя. Надзирательница сказала ей:

— Мне приятно, что появление Певуньи в тюрьме сделало счастливее вас и ваших подружек… Я знаю, что вы собрали деньги для этой несчастной Мон-Сен-Жан; это хорошо и милосердно, Волчица. И это вам зачтется… я была уверена, что вы гораздо лучше, чем хотите казаться. За ваше доброе дело я, наверное, смогу намного сократить вам срок заключения.

Госпожа Арман удалилась в сопровождении Лилии-Марии.

Не следует удивляться красноречию Лилии-Марии: ее удивительные способности быстро проявились и расцвели благодаря воспитанию и обучению, которые она получила на ферме Букеваль.

И к тому же юная девушка черпала силы в своем собственном прошлом, в своем опыте.

Чувства, которые она пробудила в сердце Волчицы, пробудил в ней Родольф примерно в таких же обстоятельствах.

Она поверила, что в ее подруге по несчастью сохранились добрые чувства, и постаралась обратить ее к честной жизни, доказав ей, как Родольф на примере фермы Букеваль, что это в ее интересах, представив это превращение в самых радужных и привлекательных красках…

Заметим по этому поводу, что нам кажутся неразумными и недейственными обычные способы, какими пытаются внушить безграмотным и нищим отвращение ко злу и любовь к добру.

Чтобы направить их на путь истинный, мы без конца угрожаем им карами земными и небесными, без конца гремим мрачными орудиями возмездия, — тюремными ключами, колодками, каторжными цепями. И в самом конце, в ужасающем сумраке, мы им показываем нож гильотины, сверкающий в отблесках неугасимого адского пламени.

Как видим, устрашение все время играет свою чудовищную и жуткую роль.

Тому, кто сотворил зло, грозят бесчестье, тюрьма и муки.

И это справедливо. Но тому, кто творит добро, воздает ли общество почетными наградами, славными отличиями?

Нет.

А где же благодетельные и необходимые поощрения, которые могли бы подвигнуть на самоотверженность, порядочность и честность огромную массу ремесленников, всегда обреченных на тяжкий труд, лишения и почти всегда на беспросветную нищету?

Их нет.

Глядя на эшафот, на который поднимается величайший злодей, спросим себя: а где пьедестал для величайшего человека, творящего добро?

Его нет.

Странный, фатальный символ! Мы представляем себе правосудие богиней с повязкой на глазах; в одной руке — карающий меч, в другой — весы, на которых взвешиваются доводы защиты и обвинения.

Но это не облик правосудия.

Это облик закона, вернее человека, который карает или милует по своему усмотрению.

Правосудие держало бы в одной руке шпагу, а в другой — корону, чтобы одной рукой поражать злодеев, а другой — увенчивать праведников.

Тогда бы народ увидел, что злодеев ждет страшная кара, а праведных — блистательный триумф. А сейчас он в простоте и наивности тщетно вопрошает: если одним — суды, тюрьмы, галеры и эшафот, то что же другим?

Народ видит, что карающее правосудие состоит из людей твердых, честных и просвещенных, которые отыскивают, разоблачают и наказывают преступников.

Но он не видит праведного правосудия, из людей твердых, честных и просвещенных, которые бы отыскивали и вознаграждали достойных людей.[108]

Все говорит ему: трепещи!

И ничто не говорит ему: надейся!

Все ему угрожает…

И ничто его не утешает.

Государство тратит каждый год миллионы на бесполезные наказания за преступления. На эти огромные средства оно содержит узников и стражников, часовых и надсмотрщиков, эшафоты и палачей.

Может быть, это необходимо. Пусть будет так.

Но сколько тратит государство на вознаграждения добрых людей?

Ничего.

И это еще не все.

Как мы это покажем, когда наше повествование приведет нас в мужские тюрьмы, великое множество самых честных ремесленников были бы счастливы безмерно, если бы в материальном отношении оказались на месте заключенных, которым всегда обеспечена приличная еда, постель и надежный кров.

Неужели эти честные, скромные люди после всех жестоких и долгих испытаний, когда они подобно гранильщику Мо-релю жили по двадцать лет в бесконечных трудах и нищете, не поддаваясь искушению и соблазнам, неужели они не имеют права на те же блага, которыми пользуются преступники и негодяи?

Неужели они не заслуживают того, чтобы общество обратило на них внимание, могло бы если не вознаградить их во имя человечности, то хотя бы поддержать на их мучительно трудном пути, по которому они мужественно идут всю жизнь?

Разве великий благодетель, будь он трижды скромен, скрывается более тщательно, чем вор или убийца? Но ведь даже воров и убийц в конце концов находят.

Увы, все это утопия, но в ней есть кое-что утешительное.

Представьте себе общество, в котором помимо уголовных судов есть суды добродетели.

Следователь обнаруживает благородные поступки и представляет их для всеобщего признания и благодарности, как сегодня представляют суду преступления для неумолимого наказания.

Вот вам два примера, два правосудия. Скажите, какое более благотворно и поучительно, какое принесет самые положительные результаты?. Человек убил человека, чтобы его ограбить.

Еще до рассвета в отдаленном квартале Парижа устанавливают гильотину и отсекают убийце голову перед кучей подонков, которые смеются над судьей, осужденным и палачом.

Это последний ответ нашего общества.

Это самое страшное преступление против нашего общества, потому что, видите ли, это высшая мера наказания… самый страшный и самый назидательный урок, который можно преподать народу…

Единственный… потому что нет альтернативы кровавой плахе.