Джордж Парслоу улыбнулся. Теперь, думал он, он сделает удар из ударов. С бесконечной осторожностью занес он клюшку…

— Интересно… — произнес звонкий девичий голос. Парслоу застыл на месте. Клюшка опустилась. Мяч откатился в густую траву.

— Простите? — сказал Парслоу.

— Это вы простите! — сказала Барбара. — Я вам помешала.

— Да, немного. Самую чуточку. Но вам что-то интересно. Что именно?

— Мне интересно, — отвечала она, — почему клюшка называется клюшкой.

Парслоу судорожно сглотнул раза два. Кроме того, он заморгал.

— Боюсь, прямо так и не скажешь, — ответил он, — но я посмотрю в энциклопедии при малейшей возможности.

— Спасибо вам большое!

— Не за что. Рад служить. Если вы соберетесь спросить, почему газон называется газоном, я отвечу: «Потому что на нем растет трава».

Говоря это, Парслоу искал глазами мяч и нашел его в кусте, который я, не будучи ботаником, назвать не смогу. Скажу лишь, что он был плотен, как шар, и исключительно цепко охватил клюшку. Тем самым, первого удара не было, от второго мяч сдвинулся, от третьего — еще немного. Вложив все силы в четвертый, Джордж не добился ничего. Пятый пришелся в нескольких дюймах от Фердинандова мяча. Он поднял его и отбросил в заросли, словно что-то ядовитое.

— Победа ваша, — проговорил Джордж.

Фердинанд сидел у сверкающего моря. Он убежал сразу после этих горьких слов. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Они были разные. Сперва он обрадовался победе, потом припомнил, что она ему не нужна, поскольку Барбара любит другого.

— Мистер Диббл! — услышал он.

Он поднял голову. Она стояла рядом. Он встал.

— Да?

Они помолчали.

— Солнце красиво играет на воде, — сказала Барбара. Он застонал. Это уж слишком.

— Оставьте меня в покое, — сказал он. — Идите к своему Парслоу. Как-никак, вы с ним гуляли у этой самой воды.

— А почему мне с ним не гулять? — осведомилась она.

— Я никогда не говорил, — ответил честный Фердинанд, — что вы не должны гулять с ним. Я просто сказал, что вы с ним гуляли.

— А что такого? Мы старые друзья. Фердинанд опять застонал.

— Вот именно! Так я и думал. Старые друзья. Наверное, играли вместе в детстве.

— Нет, мы знакомы лет пять. Но он женится на моей подруге.

Фердинанд странно вскрикнул.

— Женится?

— Да. Через месяц.

— Минуточку. — Фердинанд наморщил лоб, поскольку напряженно думал. — Если он женится, он не влюблен в вас.

— Конечно.

— И вы в него не влюблены?

— Ни капельки.

— Тогда, черт побери, как насчет этого?

— Что-что?

— Вы меня любите?

— Да.

— И мы поженимся?

— Конечно.

— Моя дорогая! — закричал Фердинанд.

— Одно меня немного смущает, — задумчиво сказал он, когда они гуляли по благоуханному лугу, под пение птиц, исполнявших свадебный марш.

— Что именно?

— Понимаешь, я открыл тайну гольфа. Ты не добьешься успеха, пока не станешь так несчастен, что тебе на все наплевать. Возьмем подсечку. Если тебе очень плохо, тебе все равно, что с мячом, и ты не поднимешь голову. Горе автоматически исключает слишком сильные удары. Посмотри на чемпионов. Они все мрачные.

— Да, вроде бы.

— Вот видишь!

— Но они почти все шотландцы, — возразила Барбара.

— Неважно. Все равно я прав. А главное, всю дальнейшую жизнь я буду так счастлив, что гандикап у меня останется около тридцати.

Барбара нежно сжала его руку.

— Не горюй, мой дорогой, — сказала она. — Все будет хорошо. Когда мы поженимся, я найду столько способов сердить тебя, что ты выиграешь любительский чемпионат.

— Найдешь? — переспросил он. — Правда?

— Еще бы!

— Ты ангел, — сказал он и обнял ее двумя руками, как обнимают клюшку.

— В конце концов, — сказал молодой человек, — гольф — только игра.

Говорил он громко, а вид у него был такой, словно он следует ходу мысли. В курительную клуба он пришел ноябрьским вечером и молча сидел, глядя в камин.

— Забава, — уточнил он.

Старейшина, дремавший в кресле, окаменел от ужаса и быстро взглянул через плечо, опасаясь, как бы слуги не услышали этого кощунства.

— Неужели это говорит Джордж Уильям Пеннифазер? — укоризненно спросил он. — Мой дорогой, вы не в себе.

Молодой человек покраснел, ибо был хорошо воспитан и, в сущности, добр.

— Может быть, — согласился он, — я перегнул. Просто мне кажется, что нельзя вести себя с ближним, словно у него проказа.

Старейшина облегченно вздохнул.

— А, вон что! — сказал он. — Вас кто-то обидел на площадке. Что ж, расскажите мне все. Если не ошибаюсь, играли вы с Нэтом Фризби, и он победил.

— Да. Но не в этом дело. Этот мерзавец вел себя так, словно он — чемпион, снизошедший к простому смертному. Казалось, что ему скучно играть со мной! Он поглядывал на меня, как на тяжкую обузу. Когда я подзастрял в кустах, он зевнул два раза. Победив меня, он завел речь о том, как хорош крокет и удивлялся, почему в него не играют. Да месяц назад я мог разбить его в пух и прах!

Старейшина печально покачал снежно-седой головою.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Будем надеяться, что яд со временем выйдет из него. Неожиданный успех в гольфе подобен внезапному богатству. Он способен испортить человека, сбить его с толку. Приходит он чудом, и только чудо здесь поможет. Советую вам не играть с Фризби, пока не обретете высшего мастерства.

— Не думайте, я был не так уж плох, — сказал Джордж Уильям. — Вот, например…

— А я тем временем, — продолжал старец, — расскажу небольшую историю, которая подтвердит мои слова.

— Только я занес клюшку…

— История эта — о двух любящих людях, временно разделенных успехом одного из них…

— Я махал клюшкой быстро и сильно, как Дункан. Потом аккуратно замахнулся, скорее — в манере Вардона…

— Вижу, — сказал Старейшина, — что вам не терпится услышать мою повесть. Что ж, начинаю.

Вдумчивый исследователь гольфа (сказал мудрый старец) приходит к выводу, что эта благородная игра исцеляет душу. Ее великая заслуга, ее служение человечеству — в том, что она учит: каких бы успехов ты ни достиг на иных поприщах, они не возвысят тебя над обычным, человеческим уровнем. Другими словами, гольф сокрушает гордыню. По-видимому, безумная гордость последних императоров Рима объясняется тем, что они не играли в гольф и не знали, тем самым, очищающего смирения, которое порождает неудавшаяся подсечка. Если бы Клеопатру удалили с поля после первого раунда женских соревнований, мы меньше слышали бы о ее непомерном властолюбии. Переходя к нашей эпохе, я полагаю, что Уоллес Чесни смог остаться хорошим человеком, ибо плохо играл в гольф. У него было все, чтобы стать гордецом, — редкая красота, железное здоровье, богатство. Он блестяще танцевал, плавал, играл в бридж и в поло. Наконец, он собирался жениться на Шарлотте Дикс. А женитьбы на Шарлотте Дикс, самой по себе, вполне достаточно для полного счастья.

Однако Уоллес, как я уже говорил, был скромен и приветлив. Объяснялось это тем, что он очень любил гольф, но играл из рук вон плохо. Шарлотта сказала мне при нем: «Зачем ходить в цирк, если можно посмотреть на Уоллеса, когда он пытается извлечь мяч из бункера на пути к одиннадцатой лунке?» Он не обиделся, у них был поистине райский союз, исключающий дурные чувства. Нередко я слышал, как за ланчем, в клубе, они обсуждают умозрительный матч между Уоллесом и неким калекой, которого выдумала Шарлотта. Словом, совершенно счастливая чета. Если разрешат так выразиться, «два сердца, бьющиеся, как одно».

Быть может, вам показалось, что Уоллес Чесни легко, едва ли не фривольно относился к гольфу. Это не так. Любовь побуждала его принимать беззлобные насмешки, но к Игре он относился с благоговейной серьезностью. Он тренировался утром и вечером, он покупал специальные книги, а самый вид клуба действовал на него, как мята на кошку. Помню, он покупал при мне клюшку, которая стоила два фунта и отличалась таким низким качеством, словно ее сделал клюшечник, упавший в очень раннем возрасте головой вниз.