— Это же снобизм! Мне, например, совершенно безразлично, у кого какая техника. Не автомобиль красит человека.

— Нет, вы не совсем поняли. Я говорю о стойке и прицеливании во время удара по мячу. Многие игроки только и думают о том, под какими углами к линии удара расположены руки, ноги и рукоятка клюшки. В большинстве случаев именно желание сохранять все эти углы неизменными приводит к нежелательным поворотам головы и напряжению в мышцах, что мешает свободному исполнению свинга. Однако, по существу, качество удара зависит лишь оттого, насколько четко игрок видит мяч, и только по этой причине нужно следить за неподвижностью одной-единственной точки, которая находится сзади у основания шеи. Линия, проведенная от этой точки к мячу, должна составлять прямой угол с линией удара.

Джеймс сделал небольшую паузу, чтобы набрать воздуха, и тут заговорила мисс Форестер:

— По-моему, все это вздор.

— Вздор?! — ужаснулся Джеймс. — Да я практически дословно цитирую одного из ведущих знатоков игры!

Мисс Форестер раздраженно взмахнула теннисной ракеткой.

— Гольф, — сказала она, — скука смертная. Вот уж не могли выдумать игры глупее.

Когда рассказываешь историю, невольно осознаешь недостаток жанра, ведь слова — очень скудное выразительное средство для описания судьбоносных моментов. В этом неоспоримое превосходство художника над летописцем. Будь я художником, непременно изобразил бы, как Джеймс падает навзничь, а траекторию его полета отметил бы пунктирной дугой, не забыв пририсовать вокруг головы несколько звездочек, подчеркивающих глубину душевной травмы. Нет слов, что могли бы передать тот неподдельный всепоглощающий ужас, охвативший Джеймса, когда леденящие кровь слова мисс Форестер зазвенели в его ушах.

До сих пор Джеймсу не приходило в голову справиться о религиозных воззрениях мисс Форестер, так как он всегда полагал их здравыми. И вот она стоит перед ним и оскверняет волшебный летний день самым настоящим злокозненным богохульством. Нельзя сказать, что в этот миг любовь Джеймса превратилась в ненависть. Он не возненавидел Грейс. Отвращение, которое он испытал, было куда глубже ненависти. Чувство, возникшее в его душе, нельзя однозначно назвать ни брезгливостью, ни жалостью, хотя и того, и другого в нем хватало с лихвой.

Наступила напряженная тишина. Весь мир словно замер в ожидании развязки. Затем, не произнеся ни слова, Джеймс Тодд развернулся и побрел восвояси.

Когда Джеймс вернулся на поле, Питер меланхолично ковырялся в бункере у двенадцатой лунки. Заслышав шаги, он вздрогнул и поднял голову. Поняв, что Джеймс пришел один, он нерешительно подошел к нему и спросил:

— Ну, что? Тебя можно поздравить?

— Еще как! — ответил Джеймс, глубоко вздохнув. — С избавлением.

— Она тебе отказала?

— Не дал ей такой возможности. Скажи мне, дружище, случалось ли тебе послать мяч к бункеру перед седьмым грином, так чтобы он остановился на самом-самом краю и все-таки не упал?

— Не припоминаю.

— А мне как-то довелось. Бил второй удар легким айроном из прекрасного положения, хорошо так клюшку довел, вот разве что показалось чуть сильнее, чем нужно. И что же? Подхожу к бункеру и вижу мой мяч у самого края, причем лежал он на таком удобном пригорочке, что мне не составило труда отправить его на грин и закончить лунку шестым ударом. Я это к тому, что теперь, как и тогда, у меня такое чувство, будто некие невидимые высшие силы уберегли меня от страшного несчастья.

— Прекрасно тебя понимаю, — мрачно сказал Питер.

— Питер, представь себе, эта девчонка говорит, что гольф, мол, скука смертная. Дескать, глупее игры не могли выдумать. — Он сделал театральную паузу, чтобы слова возымели должный эффект, однако Питер лишь вымученно улыбнулся.

— Тебя это, кажется, ничуть не задевает, — насупился Джеймс.

— Задевает, но я не удивлен. Видишь ли, несколькими минутами раньше она сказала мне то же самое.

— Да ну?!

— Да, практически слово в слово. Я рассказывал ей, как сыграл лунку у озера двумя ударами, а она заявила, что, по ее мнению, гольф — игра для умственно отсталых детей, которые недостаточно физически развиты, чтобы строить башни из кубиков. Питер и Джеймс поежились.

— Наверное, здесь что-то не так с наследственностью. Не было ли у нее в семье сумасшедших? — наконец произнес Джеймс.

— Пожалуй, — откликнулся Питер, — это многое объясняет.

— Повезло нам, что мы вовремя это выяснили.

— Еще как повезло!

— Больше так рисковать нельзя!

— Ни в коем случае!

— Думаю, нам нужно как следует заняться гольфом. Уж гольф-то оградит нас от беды.

— Ты прав. Мы должны играть не меньше четырех раундов в день.

— Весной, летом и осенью. А зимой благоразумнее всего будет тренироваться в каком-нибудь крытом зале.

— Да уж. Так безопаснее.

— Питер, дружище, — спохватился Джеймс, — давно хотел тебе сказать. Мне тут привезли книгу Сэнди Макбина. Тебе стоит ее почитать. Там столько всего полезного!

— Джеймс!

— Питер!

Друзья молча обменялись рукопожатиями. Джеймс Тодд и Питер Уиллард вновь стали прежними.

Таким образом, — подвел итог Старейшина, — мы возвращаемся к тому, с чего начали. А именно к любви, про которую, конечно, ничего определенно плохого не скажешь, и все же молодые гольфисты в этом деле должны быть крайне осмотрительны. Любовь может благотворно сказаться на игре, а может — и нет. Однако если уж выясняется, что все-таки нет — то есть, если девушка явно не готова понять и подбодрить любимого, когда тот долгими вечерами в мельчайших подробностях рассказывает ей о только что сыгранном раунде, демонстрируя хват, стойку и мах при помощи попавшейся под руку кочерги, — то мой вам совет, даже не думайте о такой девушке. Любовь испокон веков превозносят до небес в печати, однако есть нечто более высокое, нечто более благородное, чем любовь. Как сказал поэт:

В бар гольф-клуба вошел молодой человек. Выглядел он против обыкновения хмурым, а лимонад заказал таким тоном, каким древние греки, должно быть, просили палача принести яду.[29]

Старейшина, удобно расположившись в любимом кресле, сочувственно наблюдал за ним.

— Как сыграли? — поинтересовался Старейшина.

— Отвратительно.

Старейшина кивнул убеленной сединами головой.

— Полагаю, вам пришлось несладко. Ничего удивительного. Вы ведь с Побели играли? Многие достойные юноши уходили на матчи с Гербертом Побели бодрыми и веселыми, а возвращались сломленными и раздавленными. Он что, разговаривал?

— Все время, черт бы его побрал! Старейшина вздохнул.

— Не в меру разговорчивый гольфист — вне всяких сомнений, худшее из зол, порожденных современной цивилизацией. Никакого сладу с ним нет. Печально, что столь вопиющее безобразие появилось на свет именно в благороднейшей из игр. Не раз доводилось мне наблюдать Герберта Побели во всей красе — потрескивает, словно терновый хворост под котлом.[30] Пожалуй, он почти так же несносен, как Джордж Макинтош в худшие времена. Я не рассказывал о Джордже Макинтоше?

— Не припоминаю.

— Единственный случай на моей памяти, — пояснил Старейшина, — когда излишне словоохотливый гольфист полностью исцелился. Хотите узнать, как это случилось?