Теннис, вредный для души, все же укрепляет тело. Эмброз говорил мне, что она вложила в удар буквально все, что могла. Единственной ошибкой было то, что пришелся он не по мячу, а дюйма на три сбоку.

Это ее спасло. Она была горда и немедленно бросила бы слишком легкую игру. Именно так, говорил мне с ужасом Эмброз, определила она однажды гольф.

Но она сплоховала, и Эмброз увидел на ее лице ту смесь дерзости и смирения, с которой все и начинается.

— Разрешите, я покажу, — сказал он, пользуясь ситуацией, взял клюшку и пустил мяч по фервею. — Вот, примерно так.

Она глядела на него восхищенно, почтительно, благоговейно.

— Вы прекрасно играете, — вымолвила она.

— Ничего, прилично.

— А меня научите?

— За несколько уроков. Ах, нет, мне же надо отлучиться!

— Надо?

— Конечно. Человеку в моем положении полагается стрелять в горах серых медведей.

Они помолчали. Эванджелина выводила вензеля на дерне носком туфельки.

— Вам их не жалко? — спросила она.

— Что ж, и медведь знает горе.

— Вот что, — сказала она, — вам незачем ехать.

— Тут помогло бы только одно.

— Я это и имею в виду.

Эмброз задрожал от волос до тех особых ботинок, которые носят истинные игроки.

— Неужели?.. — начал он.

— Да-да.

— Вы действительно?..

— Да-да! Понять не могу, почему я так ответила. Оговорилась, должно быть.

Эмброз уронил клюшку и обнял Эванджелину.

— Мы созданы друг для друга, — сообщил он. — А теперь, — он вложил клюшку ей в руки, — откиньтесь немного назад, и помягче, но с силой…

НА ГЛИНЯНЫХ НОГАХ[46]

С приходом сумерек метель усилилась, и деревья у клуба клонились под ее напором. Снег мешал видеть, но Старейшина различил из окна курительной синевато-серые гольфы Сирила Джукса и одобрительно кивнул. Когда он еще играл, никакая погода не могла ему помешать. Он был рад, что молодому поколению не страшна ноябрьская свистопляска.

Сирил вошел в комнату. Лицо его, обычно — веселое, наводило на мысли о том, что он пережил гибель Помпеи. Никто не знал, что с ним такое, но самый мутный взгляд различил бы, что испытал он многое, и Старейшина заботливо справился:

— У вас что-то не так?

— Да уж, хуже некуда. Жена сердится.

— Простите, а в чем дело?

— Вы знаете ее братца, и согласитесь со мной, что над ним надо поработать.

— Несомненно.

— А для этого нужно выйти на площадку.

— Конечно.

— Вот я и сделал с ним два раунда. Вернулись, а она ждет. Говорит, он совсем синий, а вон и сосульки. Если он погибнет, кровь его на мне. В общем, повела оттаивать при помощи грелок. Жизнь бывает нелегкой.

— И весьма.

— Кажется, и впрямь холодновато, но что же это такое? Называть мужа слабоумным извергом! Способствуют такие слова семейному счастью?

Старейшина похлопал его по плечу.

— Держитесь, — сказал он. — Да, она немного раздражена, но поймет и простит. Ваша жена играет в гольф и в более ясном, здравом разуме понимает, как ей повезло с мужем. Дух гольфа, вот что важно в жизни. Именно он удержал Бьюстриджа от того, чтобы стукнуть будущую тещу, когда она стала делать замечания прямо у восемнадцатой лунки. Он подвигнул Подмарша завершить игру, хотя тот думал, что отравлен. Он спас и соединил Эгнес Флек и Сидни Макмердо. Кажется, я о них упоминал. Они собирались пожениться.

— Такая высокая, да?

— Чрезвычайно. И Сидни не маленький. Потому мы, друзья, и радовались. Как часто видишь, что мужчина шести футов трех дюймов находит девушку в четыре фута десять, которая годится разве что для труппы лилипутов. Ничего подобного здесь не было. Сидни весил 200 фунтов, Эгнес — 160. Что еще важнее, оба играли в гольф с детства. Эгнес пленяла привычка Сидни посылать мяч на 250 ярдов,[47] его восхищала редкая точность ее удара.

История эта (сказал мудрец, приняв из рук собеседника порцию горячего пунша) началась в более теплую погоду. Стоял август, над курортом Ист Бамтон сияло солнце, освещая лучами пляж, пирс, лотки с мороженым и безбрежный океан. В этом самом океане, ярдах в пятидесяти от берега, Эгнес охлаждала себя после гольфа и думала о том, как она любит Сидни.

Самого его не было. Он задержался в городе, на службе (страховая компания), где считал дни и думал о том, как он любит Эгнес.

Когда девушка думает в воде о любимом человеке, чувства ее требуют выражения. Случилось это и с Эгнес. Бог на небе, ощущала она, все хорошо на свете,[48] значит — что-то надо сделать. И она заплескалась, поднимая пенистые фонтаны, а также запела некую песнь без слов.

Это не всегда понимают. Голос у Эгнес был зычный, и мы не удивимся, что купальщик, случайно оказавшийся поблизости, крепко схватил ее за руки и ускоренно поплыл к берегу.

Эгнес очень рассердилась, тем более, что голова ее почти все время была под водой. Достигнув берега, она наглоталась этой жидкости. Но только она собралась сообщить спасателю, что она о нем думает, как он, схватив ее сзади, выкатил на бочке. И тут же исчез.

Вечером, выходя из лифта, она еще ощущала вкус соли. Пересекая вестибюль, она услышала заботливый голос: «Привет! Ну, как вы?» — и, обернувшись, увидела высокого стройного мужчину со светлыми глазами и темным лицом.

— Пришли в себя?

Собираясь его осадить, она вдруг поняла, кто это.

— Спасибо вам большое, — начала она. — Но я… Он поднял руку.

— Не за что, моя дорогая, не за что! Я всегда спасаю людям жизнь. Какие пустяки! Вот если бы там была акула…

Эгнес смотрела на него, как смотрит ребенок на мороженое. Светлые глаза, четкие черты, исключительная стройность вызвали примерно то чувство, какое вызывает безошибочный удар.

— С акулами труднее, — говорил тем временем он. — Когда я спас в Индийском океане княгиню делла Равиолли, их было с полдюжины, и очень наглых. Однако я дал им хороший урок моим карманным ножом. Акула трудна тем, что она понимает только язык силы.

Эгнес чувствовала, что надо как-то откликнуться, но что тут скажешь?

— Вы англичанин, правда? — спросила она. Он снова поднял руку.

— Скорее, космополит. Да, я родился в старой доброй Англии, и даже помогал ее суверену, но вообще я — бродяга, перекати-поле. Обо мне говорят: «На прошлой неделе он был в Пернамбуку, точнее сказать не могу. Китай, или Африка, или Северный полюс…» Недавно я заезжал в Голливуд. Там ставят фильм о джунглях, пришлось консультировать. Кстати, разрешите представиться. Фосдайк, капитан Джек Фосдайк.

От полноты чувств Эгнес не сразу вспомнила свое имя.

— Эгнес Флек, — сказала она наконец, вызвав интерес у собеседника.

— Флек? Я как раз недавно гостил у джентльмена с этой фамилией.

— Его зовут Джозайя?

— Да. Како-ой дом! Дворец, иначе не скажешь. Говорят, он — один из самых богатых людей в Америке. Не захочешь, расстроишься. Одинокий старик, без единой родной души…

— Почему? Вот я — его племянница. Как он?

— Слаб, очень слаб. Долго не протянет, — капитан Фосдайк вздохнул. — Как вы сказали? Племянница?

— Да.

— Единственная?

— Да.

— Однако! — сказал капитан Фосдайк с явственным восторгом. — А не выпить ли нам коктейль? Может, и пообедаем? Так-так-так-так…

За столиком чары его достигли апогея. Он разбирался в еде, в напитках, в принцах, в африканских вождях. Он танцевал, как аргентинец. Надо ли удивляться, что Эгнес вскоре стала обмахиваться салфеткой?

Девушка, которая, в случае необходимости, могла убить быка одним ударом, оробела вконец. Капитан обливал ее чарами, как из брандспойта. Ей казалось, что она парит на розовом облаке. Впервые за долгое время образ Сидни совершенно исчез из памяти. Конечно, в телефонной книжке значился «Макмердо, Сидни Дж.», а вот в памяти — нет.