У меня возникло смутное ощущение, что некоторые из лиц, мелькавших вокруг, женских и мужских, я видел и раньше. Попадались и люди с фотокамерами. Я выпрямился в кресле, чувствуя поднимающееся раздражение. Зачем Зиззбаум пустил их всех сюда? Я готов был задать ему этот вопрос, отнюдь не затрудняя себя выбором выражений, когда вдруг сделал удивительное открытие, а именно, что возвышающийся надо мной тип в белом халате вовсе не Зиззбаум, а кто-то совсем другой! Не успев выяснить, в чем дело, я сделал еще одно открытие, от которого я резко втянул в себя воздух с испуганным «Ой!».

Должен заметить, что в приемную я вошел в неброском сером костюме, серо-зеленых носках в тон к модному галстуку и замшевых туфлях, а теперь — чтоб я провалился! — на мне были короткие бриджи на лямках и гольфы! Из зеркала, куда я случайно бросил взгляд, на меня смотрело детское личико необыкновенной красоты, обрамленное золотистыми кудряшками, с большими выразительными глазами и длинными ресницами. — Черт побери! — невольно вырвалось у меня.

Да и у кого бы не вырвалось? Я сразу понял, что случилось. Кто-то дал маху, как сказал поэт. Мыс эти м Джо Кули вдохнули газ одновременно и пока бродили по четвертому измерению, или как там оно называется, какой-то кретин из обслуги взял и перевел стрелки. В результате нахальный сорванец заграбастал мое тело, а мне ничего не оставалось, как довольствоваться детским.

Во всем виноват, конечно, он. Идиот! Говорил же я ему, не толкайся!

Я все сидел и тупо пялился в зеркало, когда тот тип в халате, который обозвал меня малышом, — разумеется, это был не кто иной, как Б. К. Буруош, — снова обратился ко мне.

— Тебе, наверное, захочется его сохранить, — сказал он с той же отеческой улыбкой, протягивая картонную коробочку.

Я продолжал таращиться. Мне было не до коробочек. Не так-то просто приспособиться к таким поворотам сюжета. Думаю, вы меня понимаете.

Хорошенькие дела, нечего сказать. Просто уму непостижимо! Такое, конечно, случается в разных там сказках, но кто мог подумать, что подобные казусы следует предусматривать в программе реальной жизни. Я понимаю, что человек должен быть готов ко всему, но… будь я проклят!

Тем более, так внезапно… В книгах всегда есть какой-нибудь сумасшедший ученый, который вечно возится с пробирками, или восточный маг с разными заклинаниями — так или иначе, для подготовки всяких чудес требуются недели, если не месяцы, а если вы хотите немедленного результата, то нужно хотя бы иметь волшебное кольцо или что-нибудь в этом роде. А вот так, ни с того ни с сего, — так просто не бывает.

— Твой зуб, — пояснил дантист. — Хочешь взять его?

Я рассеянно взял у него коробочку и хотел сунуть в карман. Это простое действие заставило толпу разразиться воплями протеста. Голоса зазвучали со всех сторон:

— Эй, куда?

— Не убирай!

— Надо сделать снимки!

— Посмотри на него, подумай!

— Покажи нам, улыбнись!

— С таким видом, будто говоришь: «Надо же!»

— Хочешь сделать заявление для прессы?

— Твое мнение о политической ситуации?

— Ты доверяешь президенту?

— Каким ты видишь будущее кинематографа?

— Что ты хочешь сказать народу Америки? Хотя бы несколько слов, но от души.

— Эй! Что ты любишь есть на завтрак?

Я всегда знал Энн Баннистер как девушку решительную и с характером, но в этот момент проникся к ней еще большим уважением. Она тут же овладела ситуацией и принялась выпроваживать репортеров, словно вышибала в портовом кабачке, который хочет показать себя в первый день службы.

— Неужели трудно оставить ребенка в покое? — воскликнула она. — Как можно приставать к нему в такой момент! Представьте себя на его месте!

Тип, который просил обратиться к народу Америки, заявил, что потеряет работу, если вернется ни с чем. Энн была непреклонна.

— Я сама скажу вам все, что надо, только выйдите отсюда! Вскоре благодаря ее личному обаянию и силе характера комната была очищена, и мы с Б. К. Буруошем остались одни.

— Ну и шум, — покачал он головой. — Вот оно, бремя славы!

На лице его продолжала играть улыбка — лучезарная улыбка дантиста, который вдобавок к кругленькой сумме профессионального гонорара получил на тысячу долларов даровой рекламы.

Я никакие мог разделить его жизнерадостного настроения. Первое ошеломление прошло, и теперь меня бросило в дрожь. Ситуация представлялась более чем мрачной. Жизнь, знаете ли, и сама по себе достаточно сложна, и кому захочется усложнить ее еще больше, превратившись в мальчишку с золотистыми кудрями в коротких штанишках. А если это навсегда? Грош цена тогда моим шансам повести к алтарю Эйприл. Девушка ее положения вряд ли пойдет под венец с мальчишкой в гольфах и с голыми коленками.

А что подумают приятели из «Трутней», если я появлюсь там весь в кудряшках? Такого они не потерпят ни за что на свете! Хотя в «Трутнях», я бы сказал, придерживаются весьма широких взглядов, это для них все-таки уже чересчур. «Не по правилам», — вот что скажет комитет клуба, и будет совершенно прав.

Неудивительно поэтому, что я нисколько не был расположен шутить и резвиться вместе с развеселым дантистом.

— К черту бремя славы, — буркнул я, — обсудим его позже. Сейчас я хочу сделать заявление. Произошло нечто ужасное, и если немедленно не будут предприняты соответствующие шаги в нужном направлении, разразится очень неприятный скандал. Я даже знаю тех, кто его поднимет.

— Полежи, тебе надо успокоиться, — мягко сказал он.

— Не хочу лежать и успокаиваться! Я должен сделать заявление…

Не успел я осуществить свое намерение, как дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошла незнакомая женщина, на j вид — весьма рассерженная. Она шипела и фыркала на ходу.

— Просто сумасшедший дом! — восклицала она. — Никакого терпения с ними не хватит! Ребенок и без того избалован дальше некуда.

Высокая и костлявая, где-то между средним и полутяжелым весом, она с успехом могла бы сойти за старшую надзирательницу в какой-нибудь женской тюрьме. Однако Б. К. Буруош не подтвердил моих предположений, назвав ее мисс Бринкмайер, и я понял, что это та самая Беула, которую так не любил юный Джо.

— Кажется, наш малыш чувствует себя неплохо, мисс Бринкмайер, — сказал дантист.

Его любезные слова были встречены резким фырканьем, выражавшим отвращение и презрение. Я понял, почему малыш Кули недолюбливал эту особу. Мне она и самому не нравилась. Ей не хватало того трудно определимого качества, которое обычно называют обаянием.

— Разумеется, неплохо! С какой стати ему чувствовать себя иначе?

Б К. Буруош любезно заметил, что всегда беспокоится, пользуясь веселящим газом, однако она лишь распалилась еще больше.

— Что за чушь! Еще газ какой-то… Когда я была девочкой, никто и не слыхивал ни о каком газе! Отец обматывал мне зуб ниткой, другой конец привязывал к двери сарая и захлопывал ее. Вот и все, и никаких газетчиков. Столько шума из-за ничтожного маленького зуба, который, к тому же, никогда бы не заболел, если бы кое-кто не ел тайком конфеты, хотя знает прекрасно, что написано во втором пункте статьи «Б» его контракта. Я еще разберусь с этими конфетами! Кто-то их ему подсовывает, и я узнаю, кто! Этот мальчишка изворотлив, как целая стая обезьян…

Во мне росло раздражение. Я погрузился в размышления о своих невероятных проблемах, а резкий визгливый голос женщины вторгался в них, словно скрежет пилы.

— Помолчите! — бросил я, отмахнувшись.

— Что-о?

— Я сказал, помолчите. Невозможно думать под вашу трескотню. Дайте, наконец, сосредоточиться!

Б. К. Буруош вежливо хихикнул, хотя я вовсе не собирался переводить разговор в юмористическую плоскость. Мисс Бринкмайер побагровела и тяжело задышала.

— Снять бы с тебя штаны да выпороть хорошенько… Я остановил ее холодным жестом.

— Оставайтесь, пожалуйста, в рамках приличий!

В этот момент мне кое-что пришло в голову, и ситуация осветилась с несколько другой стороны. Что там говорил малыш Джо о своих планах на будущее, когда он вырастет? Видит бог, теперь он подрос более чем достаточно. Наша ветвь семьи всегда отличалась крупным телосложением, и я в ней — не из худших. Занимаясь боксом в Кембридже, весил все девяносто без одежды.