— Да-а… — выговорил несчастный.

— Могу дать и другие сведения, — продолжал я. — Вчера она восхищалась героем какого-то романа, который носил сапоги и пинал ими возлюбленную.

Эрнест побледнел.

— Вы действительно думаете, что ей нужен такой… субъект?

— Да.

— А вам не кажется, что молодой человек с хорошим голосом, мягкий и преданный всем серд…

— Нет.

— Пинает сапогами! Во-первых, я не ношу сапог.

— Сэр Джаспер Медальон-Картерет при случае таскал свою подругу за волосы.

— Таскал?

— Да. Таскал.

— И мисс Фитч это нравится?

— Очень.

— Та-ак. Ясно. Понятно. Что же, спокойной ночи. Эрнест ушел, опустив голову. Я с жалостью смотрел ему вслед. Надежды для него не было, и я понимал, как пусты разговоры о целительном времени. Он не принадлежал к сообществу, именуемому мотыльками, не перелетал с цветка на цветок. Специалист по морскому праву подобен зафрахтованному кораблю или идеальному бухгалтеру. Когда он любит, он отдает сердце навсегда.

Не надеялся я и тронуть Клариссу, однако думал, что должен сделать все возможное. Преклонные годы дали мне право на дружбу с девушками, а уж повернуть беседу к их личным делам — легче легкого. То, что у молодого покажется наглостью, оборачивается в старости участием.

Зацепившись за ее сетования на скуку (она уподобила здешнюю жизнь пустыне), я предположил, что надо бы выйти замуж. Она подняла прекрасные брови.

— За одного из этих кретинов?

Я вздохнул. Такие слова не сулили успеха.

— Вам не нравятся наши денди?

С губ ее сорвался смех, напоминающий звуки, которые издает попугай в перуанских джунглях.

— Кто-кто? В жизни не видела таких кроликов. Просто какие-то трупы, полежавшие в воде… — Она на мгновение замолчала. — Вот что, — продолжила она, — как, по-вашему, писательницы берут своих героев из жизни?

Я опять вздохнул.

— Вчера я читала двадцать шестую главу. Леди Памела, на охоте спугнула собак, а сэр Джаспер тут же хлестнул ее нагайкой, чтобы знала свое место. Вот это я понимаю!

Я вздохнул в третий раз. Если женщина ждет не дождется демонического друга, только гениальный торговец подсунет Эрнеста. И все-таки я попытался.

— Один человек, — сказал я, — безумно любит вас.

— Не один, а штук пятьдесят, — возразила она. — Правда, это не люди, а медузы. Какую из заливных креветок вы имеете в виду?

— Эрнеста Плинлемона.

Она снова засмеялась, на сей раз — весело.

— О, Господи! Этот, с «Деревьями»!

— Простите?

— Вчера он к нам пришел, тетя подтащила его к пианино, и он спел «Но только Бог, о, только Бог способен дерево создать».[43]

Сердце у меня упало. Я не думал, что мой подопечный сделает такую глупость. Надо было предупредить, что именно эта песенка лишает исполнителя последних остатков мужественности. Если бы Чингиз-хан или гунн Аттила пели «как много гнезд в его кудрях», они показались бы робкими и бесхребетными.

— Словом, — сказала Кларисса, презрительно улыбаясь, — вы назвали того, за кого я не выйду даже ради умирающего дедушки.

— У него гандикап — семь, — напомнил я.

— В каком спорте?

— Я имею в виду гольф.

— Что ж, я в гольф не играю, и меня это не трогает. Этот тип — самый угодливый из всех, а ваши места просто кишат подхалимами. Похож он на креветку с гастритом. Дохлый, чахлый, в очках. Спасовал бы перед… ну, казуаром. А что бы он сделал, если бы на него прыгнул лев?

— Несомненно, повел бы себя, как истинный джентльмен, — отвечал я с некоторой сухостью, ибо мне претило ее высокомерие.

— Передайте ему, — сказала Кларисса, — что я бы на него не посмотрела, будь он единственным мужчиной на свете.

Я передал. Мне казалось, что лучше, как-то милосердней, ознакомить его с положением дел, чтобы он не изводил себя пустой надеждой. Отыскав его на седьмом газоне, где он отрабатывал короткий удар, я сообщил ему все, что слышал.

Конечно, он расстроился и, ударив сверху по мячу, загнал его в бункер.

— Заливная креветка? — переспросил он.

— Да. Заливная.

— Не выйдет за меня ради бабушки?

— Дедушки.

— Знаете что, — сказал Эрнест Плинлемон, — видимо, у меня мало шансов.

— Немного. Конечно, если бы вы стукнули ее по голове тяжелой клюшкой…

Он сердито нахмурился.

— Ни за что! Запомните, я ее не стукну. Лучше попробую забыть.

— Да, ничего другого не остается.

— Сотру ее образ из памяти. Уйду в работу. Буду дольше сидеть в офисе. И, — он заставил себя бодро улыбнуться, — в конце концов, есть гольф.

— Молодец, Эрнест! — воскликнул я. — Да, есть гольф. Судя по вашей игре, вы можете получить медаль.

Очки его засияли тем сиянием, которого я жду от моих молодых подопечных.

— Вы думаете?

— Конечно. Только тренируйтесь, как следует.

— Уж я потренируюсь! Всю жизнь мечтал о медали. Одно плохо, надеялся рассказывать об этом внукам. Теперь их вроде не будет.

— Расскажете внукам друзей.

— И то верно. Что ж, хорошо. С этой минуты — никакой любви, только гольф.

Признаюсь, подбадривая его, я немного кривил душой. У нас было по меньшей мере три игрока, которые могли его превзойти, — Альфред Джакс, Уилберфорс Брим и Джордж Пибоди.

Однако, глядя на то, как он тренируется, я чувствовал, что не зря приукрасил правду. Упорная тренировка укрепляет душу, и мне показалось, что Эрнест Плинлемон становится все сильнее. Это подтвердил один случай.

Я спокойно курил на террасе, когда из клуба вышла Кларисса, чем-то расстроенная. Прекрасные брови хмурились, из носа вырывался свист, словно из кипящего чайника.

— Червяк, — сказала она.

— Простите?

— Жалкий микроб!

— Вы имеете в виду…

— Эту очкастую бациллу. Стрептококка с фарами. Певца деревьев. Словом, Плинлемона. Ну и наглость!

— Чем он вас так раздосадовал?

— Понимаете, я попросила его отвезти завтра тетю на дневной концерт. А он говорит: «Не могу».

— Дорогая моя, завтра — летний матч на медаль.

— Во имя всех бородатых богов, это еще что такое? Я объяснил.

— Что! — вскричала она. — Значит, он отказался из-за этого дурацкого гольфа? Ну, знаете! Это… это… В жизни такого не слышала.

Она удалилась, кипя, словно восточная царица, не поладившая с прислугой, а я снова закурил. Мне стало легче. Я гордился Эрнестом. Несомненно, он вспомнил, что он — мужчина и игрок. Если ему достанется медаль, чары Клариссы рассеются. Я много раз это видел. Делая ту или иную ошибку, игроки падают духом и, утратив форму, влюбляются. Потом приходит успех, и они забывают о предмете своей любви. Знакомство с человеческой природой подсказывало мне: если Эрнест каким-то чудом получит эту медаль, у него не останется времени на мечты о Клариссе. Все силы, все время уйдут на то, чтобы гандикап опустился до нуля.

Тем самым, наутро я был рад, что погода хороша и ветерок ласков. Это означало, что игра будет проходить в обстоятельствах, благоприятствующих Эрнесту. Дождь или сильный ветер ему мешали. Сегодня, поистине, был его день.

Так и оказалось. Очки его светились верой в себя, когда он сразу послал мяч на значительное расстояние. В лунку он загнал его с четырех ударов, что неплохо.

Будь я моложе и прытче, я бы следил за всей игрой, но теперь мне как-то удобней в кресле и я полагаюсь на донесения, поступающие с места сражений. Так я узнал, что самые опасные соперники — далеко не в форме. Удары их слабы. Уилберфорс Брим утопил два мяча в озере. Вскоре после этого мне доложили, что Уильберфорс Брим сдался; Джордж Пибоди, продвигаясь к одиннадцатой лунке, напоролся на жестянку из-под сардин; Альфред Джакс будет счастлив, если уложится в девяносто ударов.

— Все трое — псу под хвост, — сказал Александр Бассетт, мой информатор.

— Странно.

— Не очень. Я случайно слышал, что эта Кларисса за вчерашний вечер отказала одному за другим. Они, конечно, расстроились. Сами знаете, если сердце разбито, нет-нет да и промажешь.