Но вот наконец три недели миновали, и в любую минуту Хамилтон мог услышать, что Юлали вернулась в мегаполис. Весь день напролет он расхаживал со счастливой улыбкой на лице, и сердце у него колотилось и пело от избытка чувств, когда он вышел встретить Гарроуэя, который только что появился в его квартире.

— А, Гарроуэй! — воскликнул Хамилтон. — Ну, как дела? Что привело вас ко мне?

— Как я понял, сэр, — ответил полисмен, — вы просили принести вам мои стихи, когда я их закончу.

— Ах да, конечно, конечно! Запамятовал. С памятью у меня что-то последнее время. Итак, вы написали первые свои стихи, а? Про любовь, молодость и весну, наверное…

Их перебил телефонный звонок.

— Простите. — Хотя аппарат разочаровывал его последние дни раз за разом, Хамилтон все-таки возбужденно подскочил и сорвал трубку.

— Алло?

— Алло-о?

На этот раз разочарования не последовало. Голосок был тот самый, так часто звучащий в его мечтаниях.

— Мистер Бимиш? То есть — Джимми?

Хамилтон глубоко вздохнул и до того обрадовался, что в первый раз с тех пор, как он достиг совершеннолетия, сделал вдох через рот.

— Наконец-то! — закричал он.

— Что вы сказали?

— «Наконец-то!» С тех пор, как вы уехали, каждая минута тянулась для меня, будто час.

— И для меня тоже.

— Вы серьезно? — страстно выдохнул Хамилтон.

— Да. В Ист Гилиэде минуты всегда так тянутся.

— А, да-да, — несколько обескураженно пробормотал Бимиш. — А когда вы вернулись?

— Четверть часа назад. Хамилтон воспарил снова.

— И сразу позвонили мне?

— Да. Хотела узнать телефон миссис Уоддингтон в Хэмстеде.

— И это единственная причина?

— Конечно, нет. Я хотела узнать, как вы…

— Правда? Правда?

— …и скучали ли обо мне.

— Скучал ли!

— Значит, скучали?

— Конечно! Конечно!

— Как мило с вашей стороны! А я уже подумала, вы о моем существовании и думать забыли.

— У-ух! — в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

— А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

— Эд, это ты?

— Нет! — загремел Хамилтон.

— А это — Чарли. Эд, в пятницу годится?

— Нет! — прогрохотал Хамилтон. — Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

— Разумеется, если хотите, — отозвался нежный женский голосок, — но…

— Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, — поспешно объяснил Хамилтон.

— А-а! Так о чем мы говорили?

— Я намеревался…

— А-а, вспомнила. Телефон миссис Уоддингтон. Я как раз просматриваю свою почту и, представьте, наткнулась на приглашение от мисс Уоддингтон на свадьбу. Как я вижу, свадьба завтра! Подумать только!

Хамилтон предпочел бы поговорить о другом, не о пустяках вроде женитьбы Джорджа Финча, но тему сменить оказалось трудно.

— Да. Венчание в Хэмстеде завтра. Джордж живет там в гостинице.

— Значит, тихая деревенская свадьба?

— Да. Наверное, миссис Уоддингтон постарается не афишировать Джорджа.

— Бедняга этот Джордж!

— Я поеду туда поездом в час тридцать. Может быть, поедем вместе?

— Не уверена, что вообще сумею выбраться. Накопилось много дел, меня ведь так долго не было. Давайте пока оставим вопрос открытым.

— Хорошо, — безропотно согласился Хамилтон. — Но в любом случае, вы согласны пообедать со мной завтра вечером?

— С большим удовольствием.

Глаза Хамилтона прикрылись, и он стал переминаться с ноги на ногу.

— Так какой же номер миссис Уоддингтон?

— Хэмстед, 4076.

— Благодарю.

— Пообедаем в «Лиловом цыпленке», хорошо?

— Чудесно.

— Туда всегда можно попасть, если вас там знают.

— А вас знают?

— И очень близко.

— Ну и прекрасно. До свидания.

Несколько минут Хамилтон простоял в глубокой задумчивости, а отвернувшись от аппарата, с удивлением наткнулся взглядом на офицера Гарроуэя.

— А я и забыл про вас совсем. Так, дайте вспомнить, вы сказали, что пришли?…

— Прочитать вам стихи.

— Ах да, конечно. Полисмен застенчиво кашлянул.

— Это, мистер Бимиш, маленькое произведение — так, учебный набросок, можно сказать, об улицах Нью-Йорка. Как они видятся патрульному полисмену. Мне бы хотелось прочитать их, с вашего позволения…

Офицер Гарроуэй перекатил вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать тем особым голосом, какой приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

— Улицы!

— Это заголовок, да?

— Да, сэр. А также — первая строка.

— Это что же, — вздрогнул Хамилтон, — верлибр?

— Сэр?

— Нерифмованные стихи?

— Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы — прием затасканный.

— Неужели я действительно так говорил?

— Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочинять такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду говорил то, что процитировал сейчас его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «вновь»? В нынешнем его настроении поверить этому немыслимо!

— Странно! — пробормотал он. — Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза:

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

— Почему? — поинтересовался Хамилтон.

— Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

— Нет, я имел в виду — почему вы страдаете?

— Потому что, сэр, сердце истекает кровью.

— Кровью? Это сердце?

— Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце — ну, истекает.

— Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но — продолжайте.

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

— Так, понятно! — сказал он. — У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

— Нет, сэр.

— Высокая температура?

— Нет, сэр.

— Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка полно милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.