— Его разыскивают.

— Кто?

— Полиция.

— Вы полицейский?

— Я из секретной службы, — сказал Берри.

Энн нажала на акселератор. Солнце светило. Птицы пели. Никогда она не чувствовала себя такой счастливой. Никогда в жизни.

Ей было приятно думать, что она не обманулась насчет этого молодого человека. Она сразу зачислила его в разряд тех, кто живет опасной жизнью, — и оказалась права.

Дрожь пробрала ее от головы до пяток, подбородок радостно вздернулся. «Наконец-то, — подумала Энн Мун, — мне встретилось нечто особенное».

Годфри, лорд Бискертон, тоже был в радужном настроении.

— Тра-ля-ля, — распевал он, въезжая на Пиккадилли, и — трам-там-там, — сворачивая к югу на углу Гайд-парка. Он был преисполнен того вполне оправданного возбуждения, которое овладевает человеком, предпринявшим грандиозный и удачно закончившийся эксперимент.

Решаясь на апробацию бороды и бровей (от Кларксона) в таком часто посещаемом им месте, как ресторан «Беркли», Бисквит отдавал себе отчет в том, что идет на отчаянный риск. Уж если там его никто не узнает, значит, никто и нигде не узнает. Мало того, что он должен был сидеть в компании целого взвода своих приятелей и большинство официантов его прекрасно знали. По правде сказать, метрдотель относился к нему, скорее, как к младшему брату, чем как к клиенту.

И что же вышло? Ни Ферраро, ни один из его помощников ничем не обнаружили ни малейшего признака дружбы прежних дней. Они, должно быть, называли его между собой «необычным бородатым незнакомцем», но наверняка никто не сказал: «Да, ну и видок нынче у старины Бискертона!». Никто его не засек. Испытание выдержано с честью.

И Энн он дал фору. Он так значительно смотрел на нее в ресторане и потом прошел мимо на расстоянии в один шаг, когда она садилась в машину. Но и Энн не смогла проникнуть за покров его тайны.

И старина Берри. То, с каким равнодушием он откликнулся на его просьбу, можно считать настоящим триумфом. «Извините, это, вы могли бы указать мне путь к Лестеррр-скверрр?» Ведь лицом к лицу встретились. И Берри даже ухом не повел.

Итак, суммируем. Если старые друзья и знакомые не узнали его, что же говорить об этих кровососах, куда тут Братьям Джонс, Цветочникам, двадцать семь фунтов девять шиллингов шесть пенсов; или Галлиуэллу и Гучу, Туфли и Ботинки, тридцать четыре, десять и восемь?

У лорда Бискертона отлегло от сердца. Благодаря этим проверенным бровям и бороде он сможет остаться в Лондоне и гулять без боязни оказаться под судом. Вплоть до сегодняшнего дня он в этом сомневался. На него даже находили приступы отчаяния, когда он готов был искать убежища где-нибудь в Бексхилле или Уигане.

Вдобавок ко всему денек выдался чудесный: машина бежала резво, и если нажать на газ, можно успеть в Сандаун-парк к трехчасовому заезду. Бискертон находил нечто особенно приятное в этом трехчасовом заезде, и, слава Богу, пока еще найдется достаточно букмекеров, которые, при недостатке норманнской крови в жилах, компенсировали его верой в удачу, которую поэты ценят гораздо выше.

Когда Бисквит достиг Эшера, душа у него просто пела. А подъехав к «Веселым пахарям», извещавшим клиентов о наличии лицензии на продажу спиртных напитков и табачных изделий, почувствовал потребность заглянуть туда.

Он притормозил машину и вошел в бар.

В машине, следовавшей за ним, сперва царила тишина, нарушаемая лишь урчанием мотора, повиновавшегося ножке Энн, жавшей на акселератор. До самого перехода на Кингстон-стрит пассажиры молчали, предаваясь размышлениям. У каждого из них было над чем помозговать, оба прямо-таки сгибались под тяжестью дум.

Энн была девушкой совестливой. И надо сказать, что Совесть, наследие по линии новоанглийской родни, имела неприятное свойство отравлять ей самые приятные моменты жизни. Она вцепилась в нее в ресторане. И теперь опять укусила. У этой Совести были повадки настоящей дикой кошки. Себя не обманешь. Честная по природе, Энн не могла не отдавать себе отчета в том, что, дав слово выйти замуж за лорда Бискертона, она ограничила поле возможностей. Есть вещи, которые обрученная девушка не может себе позволить. А если позволяет, то осуждает себя за это. К числу таких вещей относится переглядывание с незнакомыми молодыми людьми в ресторанах. А если пойти дальше, то никак не позволительно подолгу думать о незнакомом молодом человеке, с которым переглядывалась в ресторане, и сожалеть о том, что он тебе незнаком. И, разумеется, попустительствовать его действиям, когда он прыгает в твой автомобиль и сопровождает тебя, несмотря на сугубо официальный флер секретной службы, в поездке, которую неподкупная Совесть квалифицировала как упоительную.

«Нечего мне твердить про гражданский долг, — сказала Совесть в присущей ей отвратительной новоанглийской манере. — Тебе это понравилось».

И Энн пришлось признать, что понравилось. Она неохотно сказала себе, что никогда не чувствовала себя счастливее с тех самых пор, как в четырнадцать лет получила фотографию Джона Бэрримора с автографом.

Если иметь богатых и знатных родителей может считаться для девушки несчастьем, то только в том смысле, что заставляет ее вести жизнь, защищенную от каких бы то ни было неожиданностей и полную условностей. Сколько она себя помнила, Энн жила в роскошном, но ограниченном мирке. Школьный бал в Париже, несколько сезонов в Нью-Йорке, зимы на Палм-бич или в Эйкене, лето в Мэне или Саутгэмптоне… Невыносимое существование для романтической души.

Мужчины в ее кругу были неизменно прекрасно воспитаны, привлекательны, вежливы, но, увы, заурядны и практически неотличимы друг от друга. Ей иной раз приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, с кем она в данный момент беседует.

Тот же, кто сидел сейчас рядом с ней, был совершенно другим.

Тем не менее она не имела права — и прекрасно это понимала — ощущать такое внезапное волнение. Следовало либо отказать в этой из ряда вон выходящей просьбе, либо — если вполне извинительное побуждение оказать помощь секретной службе Великобритании заставило бы ее идти на компромисс, — сохранять отчужденно-безразличный вид, как будто она просто шофер такси.

Итак, Энн вела машину, а Совесть все крепче сжимала на ее шее свои цепкие пальцы.

Что касается Берри, было бы преувеличением сказать, что он прыгнул в машину незнакомой девушки, хоть в малой степени руководствуясь доводами разума. Но он чувствовал, что поступил правильно. Оглядываясь назад, он не видел причин для раскаяния. Поведение, которое в других обстоятельствах могло бы вызвать упрек в эксцентричности, в этот День казалось нормальным и приличным. Не соверши он этот поступок, волшебная девушка навсегда исчезла бы из его жизни. Чтобы предотвратить эту трагедию, можно было бы пойти на что угодно.

Тем не менее он понемногу в достаточной мере пришел в себя, чтобы оценить ситуацию как весьма затруднительную. Подобно отважному, но плохо подготовленному охотнику, поймавшему в джунглях Индии тигра за хвост, он чувствовал, что до сих пор события развивались в правильном русле, но дальнейшее их течение требует тщательного обдумывания.

Итак, при полном молчании автомобиль подъехал к переходу на Кингстоне. Вперед на гладкий бетон вырулила какая-то машина. Куда именно направлялся ее водитель, догадаться было трудно, но он явно следовал в ту же сторону.

Берри первым нарушил молчание.

— Чертовски благородно с вашей стороны, — сказал он.

— Ну что вы, — возразила Энн.

— Нет, правда.

— Ну что вы!

— В самом деле, — настаивал Берри.

— Пустяки, — ответила Энн.

— Говорю вам, — продолжал Берри, — это чертовски благородно с вашей стороны.

Обмен любезностями снял напряжение. Берри восстановил дыхание, а Энн зашла так далеко, что оторвала взгляд от дороги и метнула его в сторону пассажира. В профиль его лицо произвело на нее еще большее впечатление. Энергичные физические упражнения и трезвый образ жизни обеспечили Берри прекрасный профиль, можно сказать, медальный. Складки у носа и небольшой белый шрам возле уха придавали ему особую привлекательность. «След пули, — подумала Энн, — такой шрам могла оставить только пуля».