Снег валил и валил. Мы сидели на перемычке гребня, под крутым ледовым взлетом, уходящим к вершине. Растяжки двухскатной палатки «памирки» ослабли, конек провис. Все время приходилось ударять изнутри по стенкам, чтобы на скатах не скапливался снег. Надо было бы переставить палатку — выдернуть из снега кошки, на которых укреплены растяжки, и снова, натянув веревки, затоптать в снег. Но никому вылезать не хотелось: мы все были мокрые, пошевелиться противно. Завалится, тогда уже волей-неволей придется это сделать. От нашего дыхания и от примуса палатка внутри сильно отпотела, с конька капало, по стенкам текло. И все под нас. Спальные мешки и даже постланные на дно палатки веревки, рюкзаки и штормовые костюмы — все было мокрым и холодным. Под вершиной сидели второй день, а конца непогоде не было видно.

Коля Соколов, прозванный за свою длинную и нескладную фигуру Малышом, караулил примус. Сланцевая плитка, на которой он был устроен, нагрелась, подтопила снег через дно палатки и стала неустойчивой. Приходилось ее поддерживать. Малыш скрючился над примусом как осьминог. Юрка и Нагнибеда поджали в мешках ноги, чтобы ему не мешать, а я сидел между ними на корточках и накладывал на четыре куска хлеба пластиночки масла. Примус рычал ровно, без перебоев, а пламя у него сделалось синим.

— Во дает, зверюга! — самодовольно сказал Коля. — Почти весь снег уже растопился.

Малыш большой мастер на эти дела. Он слесарь, в его руках все ладится.

Нагнибеда разглагольствовал, а Юрка — известный в кругу альпинистов гитарист и песенник — дремал, пригревшись в мокром мешке и высунув из него только нос. Нагнибеда был для него не больше чем надоевший комар. Нагнибеда биофизик. Там, внизу, он большой человек. Докторская степень у него и своя фирма, то ли институт, то ли лаборатория. Умный человек, но странноватый. Если разговор идет не о науке, он обычно молчит. А уж если скажет, то такое иной раз ляпнет, не знаешь, что и подумать. Мы как-то были у него дома, и я обнаружил, что при большом количестве книг у Нагнибеды из художественной литературы только «Три мушкетера» и 4-й том из собрания сочинений Чехова. Он выучил их чуть ли не наизусть, часто цитирует и не перестает восхищаться доктором, который так хорошо разбирался в человеческой психологии.

— Этот уровень шумов может быть различным, — говорил Нагнибеда. — Чем более совершенен канал информации, тем уровень шумов меньше. Формирование любой идеи, высказываемой человеком, с одной стороны, производится на основании данных памяти, а с другой стороны, совершается под воздействием внешних влияний, то есть внешней информации. Так как в человеческом обществе не только этот данный человек выражает данную идею, но наблюдается процесс высказывания близких к этому параллельных идей другими людьми, то все близкие информации являются, с одной стороны, полезной информацией, но с другой стороны, они суть своеобразный шумовой фон, на уровне которого развивается данная идея.

— Ишь, излагает... — сказал Малыш. — Ну и зануда ты, Нагнибеда.

Я уж и не рад был, что завел его, но знал, что, пока Нагнибеда не кончит и скрупулезно все не объяснит, его не остановить.

— В зависимости от свойств психики данной мыслящей субстанции, — продолжал наш ученый, — идея может быть доведена до конца и закончиться конкретной мыслью, или же, в худшем случае, она будет интегрирована, не завершится ничем конкретным и выйдет в общий фон шумов.

Малыш не выдержал.

— Не шуми! — сердито проговорил он. — Надоел со своими шумами. И так настроения нет, а ты тут еще антимонию развел. Все ясно, мы всё поняли: чем меньше шума, тем лучше.

— Ну и дубина ты, Малыш, — засмеялся Нагнибеда.

Высунувшись из мешка, Юрка сказал то, о чем мы все думали:

— Видать, кина не будет. Это надолго.

— Даже если к утру и кончится, все равно нам не идти, — сказал я.

Хотя и без того было ясно, что восхождение не состоялось, после сказанного всякая надежда пропала. Все понимали, что выходить сейчас на крутой снежный склон нельзя. Надо ждать, пока сойдут лавины. Сидеть же на гребне не имело смысла, нас поджимал контрольный срок возвращения: послезавтра к десяти часам утра мы должны быть в лагере.

— В четыре завтра выходим. Подъем в три, — сказал я. — Нет возражений?

— О-о-о! — простонал только в ответ Юрка.

— Закипает, — сказал Малыш. — Юра, дай-ка чай. В правом кармане на задней стенке.

Поверх масла я намазал всем толстый слой паштета, и масло уже не сваливалось с хлеба. Малыш погасил примус, выставил его наружу и поставил помятую кастрюлю посреди палатки на ту же сланцевую плитку. Все закопошились в поисках кружек.

— Да, не повезло, — проговорил Нагнибеда и вытер ладонью мокрую от прикосновения к палатке лысину. — Хотелось мне эту гору. — Он протянул кружку Коле.

— Ну ладно, не ной. — Малыш зачерпнул чай своей кружкой и стал переливать его в кружку Нагнибеды. — Какие твои годы...

Мы не очень-то церемонились с ученым, но это было грубовато, не мог Малыш простить ему теорию искажения информации шумами. Поэтому Юрка попытался разрядить обстановку.

— Горная красавица не покорилась людям, — высокопарно произнес он. — Она всего лишь слегка приподняла свою юбку, и то лишь для того, чтобы дать нам пинка под зад.

— В первый раз, что ли, — пробурчал Малыш.

— Бывает хуже, — продолжал Юра. — Я всегда в таких случаях вспоминаю одного гуся, которого не смог съесть. Дело было так. Раз пригласили меня в один вечер в две компании. Одна на Петровке, другая на Кирова. Рядом. Голодный я был как волк. На Петровке я съел для начала две тарелки винегрета. А потом подали котлеты с картофельным пюре. Я это очень люблю. Позволил себе, да так напозволялся, что больше некуда. Как удав. Песен пять спел, приходят за мной с Кировской. Скандальчик небольшой, шумок — увели. Прихожу туда, а там, ребята, жареный гусь с гречневой кашей. Прошу учесть, что то время я был еще студент и такого, можно сказать, не едал. Вот Саня не даст соврать, вместе учились, — показал он на меня пальцем. — Голодно еще было. А тут положили мне ножку — поджаристую, с хрустящей корочкой. Кашу полили жиром, прямо из этой, как ее, из утятницы. Братья мои! А я не могу... Кусочка съесть не могу! Так все и осталось на тарелке! Можете себе представить?

— Не знаем мы тебя... — протянул Малыш.

— Хотите верьте, хотите нет, осталось на тарелке. Простить себе этого гуся я не могу много лет. Косточка такая торчит, как катушка, кожица вся в пупырышках, отстала от мяса, а ножка отрезана для меня прямо с боком. И вот если какая неудача у меня, вспоминаю я этого гуся, ибо все остальное по сравнению с ним — семечки.

— Давайте печенье съедим, — сказал Малыш.

— Давайте. И сгущенку можно открыть, все равно уже...

Я протянул руку в угол палатки, вытащил полиэтиленовый мешок с раскрошившимся печеньем и завернул у мешка края. Юрка завозился с банкой сгущенки.

— Ты знаешь, Юра, — заговорил вдруг Нагнибеда, — я тебя понимаю. У меня тоже была такая история с крепдешином.

— С чем, с чем?

— С крепдешином. Я расскажу, если хотите. На фронте это было. Заночевали мы в каком-то селе. Все разбито, разворочено, но водитель моего танка Володька Колотилкин — расторопный был парень — нашел уцелевший дом. Не совсем целый, так, слегка покореженный. На чердаке Володька наткнулся на тайник. В потолок он был вделан. А в нем материал. Сукно там было, диагональ и другая разная ткань. Я взял себе штуку крепдешина. Такой был крепдешин, я вам скажу! Больше никогда такого не видел. Не делают теперь.

Куда уж я его ни прятал в танке — и под аккумулятор, и под баки, и под коробку скоростей. Там грязно было, под коробкой скоростей, так я его в плащ-палатку зашил.