— Я иду! Я здесь! — Страха как не бывало. Опираясь прикладом о склон, словно штычком ледоруба, быстро перехожу по выступающим камням лед кулуара.

— Где ты? — изо всех сил кричу я.

— Иди сюда. Я здесь, — раздается совсем рядом.

Он сидит за выступом скалы, оперевшись о нее спиной. Лицо в ссадинах, лоб рассечен, и с него на глаз стекает струйка крови. Сидит не шевелясь.

— Что у тебя?

— Все нормально. Боком немного ударился. Спина еще и локоть, — отвечает он вяло, без всякого выражения.

— Что ж ты не отвечал, когда я тебе кричал?

— Не мог, голоса не было.

— Ну-ка, подними руки, — начинаю я тормошить его. — Согни в локтях. Так, хорошо... Можешь встать?

— Могу.

Помогаю ему подняться на ноги. Ноги у него целы.

— Вдохни глубоко. Не больно?

— Ребра в порядке, — отвечает он со слабой улыбкой, — я уже щупал. — Улыбается — значит, начинает приходить в себя. — Выкатился я, — продолжает он. — Винтовку не выпустил, с ней и выкатился. Рюкзак унесло. Крутился волчком. До скал дошел еще у поворота, да никак не мог зацепиться. Тащило здорово, крутило, боялся, головой трахнет.

Всегда такой здоровый и сильный, он теперь ослаб, как ребенок, как беспомощная женщина.

— Идти можешь или отдохнешь?

— Пойдем потихоньку.

Спускаемся в связке. Я иду все время с нижней страховкой, а его осторожно выпускаю, страхуя сверху. Очень мешают мне рюкзак, ружье и винтовка. Страховка его сейчас ненадежная, хотя альпинист он в сто раз лучше, чем я. Но осталось уже немного. Как я и полагал, лавинный конус насыпало высоко. Двадцати метров веревки хватает нам, чтобы спуститься по стене. Спускаться здесь, в нижней части кулуара, опасно, надо бы уйти из него, но тогда не хватит веревки. Вот попали! Мы стоим на конусе. Теперь надо быстрее проскочить каньон.

— Да, улыбнулся нам однорогий. — Он все никак не может примириться с мыслью, что рюкзака и козла нам не найти. — Летом, может, откроется. Он здорово меня обогнал. Потом еще сыпало и сыпало...

— О чем жалеешь? Тебя спасло только чудо. Надо идти.

— Да, повезло... Вот черт однорогий, а? Сколько он нас водил и после смерти решил пакость сделать.

В одном месте каньон сходится стенами метров на десять. Здесь его дно имеет крутой перегиб, по которому летом прыгает водопад. Сейчас этот водопад состоит из голубого гладкого льда. Обходим его по скалам и попадаем на скальную полку. Спускаюсь с нее по веревке и проваливаюсь выше колена в воду, оказавшуюся под снегом. Чтобы вылезти обратно на руках, у меня не хватает сил.

— Можешь меня подтянуть? Ноги совсем закоченели.

— Попробую, — отвечает он, но я знаю, что это бесполезно. Ему меня не вытащить, сильно ослаб. Скрежет триконей о скалу, удары стволами ружей о камни, наше тяжелое дыхание длятся минут пять, но кажется, наша попытка затянулась на час. Начинает темнеть. Я бреду по воде и выбираюсь на сухой снег, а он идет один по трудным скалам без страховки. Я ничем не могу помочь ему и жду каждую минуту срыва. Но вот он подошел, закинул веревку за выступ, спустился.

— Надо идти! — тороплю я. — Сидеть нельзя.

— Сейчас. — Он начинает разуваться. — Возьми мои носки да выжми стельки получше.

Снег совсем раскис. Один осторожный скользящий шаг, второй, но на третий ухаем и проваливаемся по пояс. Это выматывает последние силы. Хочется плюнуть на все, лечь на снег и не двигаться. Но где-то там есть конец каньона... Мы идем, шатаясь из стороны в сторону, спотыкаемся, падаем, но поднимаемся и идем. Идем, идем и идем...

И вот мы сидим за столом, согретые огнем печки и самогона. Подмороженные ноги растерты до чувствительности и засунуты в валенки. Ноги болят. Но пальцы будут целы!

— С приездом!

— С приездом!

— Ого-го-го-го-гооо! Давай скорее сюда-ааа! — кричит он.

— Чево-ооо?

— Беги скорее сюда-а!

— А-а-а-а! — разносится по ущелью.

Я втыкаю топор в поваленную ель, с которой обрубал сучья, и иду ему навстречу. Сходимся у заснеженных лап большой ели. Оба немного запыхались.

— Вспомнил, — говорит он, — как я его раньше забыл, блестящий анекдот! Идут два негра. У одного из них болит живот...

— Хых-хы-хы-хы-хы!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ничего, ничего... Неплохо выдал. Смешно. «А не кажется ли вам, сэр...»

— Хы-хы-хы-хы-хы-хы!

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Анекдотов нам на зиму хватило. Последний я ему рассказал за день до того, как мы взялись «за грудки». Если бы все, что мы рассказали, записать, получилось бы толще «Войны и мира». И они, конечно, не все еще у нас. В разговоре нашем то и дело проскакивали обороты речи из анекдотов. Иногда мы говорили целыми фразами из них. Он знал много тех, что я не знаю, и наоборот. Но в оценке мы часто расходились. Иногда он заворачивал какой-нибудь английский юмор, а мне было не смешно. Когда он рассказывал что-нибудь подобное, я делал нарочно серьезное лицо. Такой же вид он принимал, если анекдот был старый или казался ему несмешным. Потом прыскал смехом. Так скрашивалась неудача. Но когда он говорил: «Пошло и феодально», мы начинали злиться, переругиваться, пока не ссорились. В первый день нашего знакомства он рассказал мне последний московский анекдот, который мне не понравился. Я посмеялся немного из вежливости, но насторожился — что-то не то...

Встретил я его на вокзале. Барахла он привез с собой воз — два чемодана, ящики, рюкзак, сумки какие-то, ружье... Я тогда уже ушел от нее, пригласить его было некуда, поэтому мы поехали в гостиницу. После походов к разному начальству, телефонных звонков и разговоров он все-таки получил место. Умеет локтями работать: «Я из Москвы, научный сотрудник, у нас экспедиция, Академия наук, Географическое общество, академик Сенкевич, Международный геофизический год...» Когда все устроилось, пошли в ресторан, здесь же при гостинице.

— Как я вам писал, моя основная цель...

— Давай будем на «ты», — перебил я его.

— Давай. Конечно, на «ты», только на «ты». Все забываю — привычка. Ведь нам с тобой еще жить и жить вдвоем, с глазу на глаз. Какое здесь может быть «вы»?! Смотри, «Три богатыря». Атрибут всех провинциальных ресторанов и харчевен. Ужасная пошлость, правда? Как вы на это смотрите?

Я сказал, что картина действительно нарисована неважно.

— Дело вовсе не в том, что она намалевана самым бездарным образом. Больно уж это избито, тривиально, пошло и убого, — продолжал он. И рассказал мне тот самый анекдот, который я не понял. Ему это было приятно. Любит он чувствовать себя умнее других, хотя сам при этом выглядит иногда дураком, из которого так и прет, зазнайство и бахвальство.

Потолок почти черный. Так мы и не побелили. Комната неуютная, грязная, тесная. Стол, покрытый старой клеенкой; две никелированные кровати; неказистый кухонный столик, на котором мы едим и я работаю; две фанерные самодельные тумбочки; две некрашеные табуретки; печка и мои экспедиционные ящики. Почти все сделал он сам. Нет чтобы смастерить современную мебель — на это у него фантазии не хватило, сляпал по-деревенски. Мои эскизы отверг категорически и наделал табуреток. На полу две вечно пыльных, вонючих шкуры козла. Над своей кроватью он развесил с десяток полуодетых и совсем голых женщин, вырезанных из иностранных журналов. Специально привез. Поверх них на стене висит винтовка. Над моей кроватью — ружье и фотография жены. На подоконнике давно уже стоят грязные стеклянные банки из-под консервов и бутылка с подсолнечным маслом. На одной из тумбочек, рядом с его кроватью, — рация, на другой — треснувшее наискось зеркало. Рядом с моей кроватью к стене прибита неструганая книжная полка. Книг у нас много. Предыдущие зимовщики стулья увезли, а книги оставили. Над печкой развешаны его портянки и носки. Живя с таким типом, не хочется как-то заниматься благоустройством. Он не признает никакого порядка. Схватит мой карандаш, вырвет лист из дневника, возьмет из моего инструмента ножницы и бросит их так, что сам не может найти. Я этого страшно не люблю. А скажешь — ругается: «Жлоб, чистюля мелочный». Приходится свои вещи каждый раз прятать в ящики. Как хорошо у меня дома в этом отношении. Все лежит на своих местах. С закрытыми глазами я могу протянуть руку и взять на письменном столе все, что мне надо.